Твои бедра, вздрагивающие груди, затененный живот облеплены лопухами - кажется, они затянуты ряской и оплетены корнями всех этих трав; чего ради мы предпочли именно это место, кто швырнул нас на заиленный, нет, не заиленный, а просто опутанный травами источник? Я боюсь соскользнуть в сторону, ведь тогда он пробьется из-под земли, ударит в небо, оставив внизу холмы и башни... Почему мы отдаемся друг другу здесь, ответь мне, Туула?! А теперь вжимай меня в землю, Туула, давай... Зачем ты закрываешь мне рот ладонью, ведь она вся облеплена жижей, я же захлебнусь! Тебе лишь кажется, что я говорю, что кричу, а я молчу, молчу, молчу!.. Зачем гладишь той же осклизлой ладонью меня по лицу, проводишь по нему черным локтем, а сама шепчешь: это очищение... Какое, к чёрту, очищение, ведь я же тону, погружаюсь во что-то! А если очищение, тогда чего же ты плачешь, Туула? Ты в самом деле плачешь? Плачь, плачь, вминай, вминай меня, Туула, в эту грязь, в тину, сжимай своими загорелыми ягодицами, большего я не стою, мни меня руками, ртом, сосками, всем своим любимым плоским телом здесь, на этом косогоре, в этой грязище, что чернеет чуть ниже зареченской свалки, покореженных двуспальных кроватей, ржавых детских колясок, матрацев, шин, которые тут тоже не раскатываются, - лежат себе на дне, рядом с колыбельками, в которых никогда не кричать ни нашим, ни еще чьим-нибудь детям, пониже картофельных очисток, кошачьего помета и гниющих водорослей... скажи мне, Туула, веришь ли ты, что эта грязь, в которой мы с тобой возимся, терзаемые нестерпимой страстью, будто желая во что бы то ни стало взять реванш за семь долгих лет, чище всей нашей жизни, незамутненнее жизни наблюдающих за нами теней, нашей будущей смерти и всего того, что последует за ней? Ответь мне, Туула, утешай, колоти меня, запрокинь свое лицо к темному небу, тогда хотя бы в ноздри не забьется грязь, береги ноздри, Туула, пока над нами шелестят гигантские лопухи, снизу мутно-серебристые, жесткие... полежи на мне немного, передохни... кому бы пришло в голову, что под этими зарослями колышется непроходимая грязь, бьет родник... ты лежишь? Полежи, отдохни, Туула, пока за нами не приедут, чтобы доставить неважно куда - то ли в рай, то ли в ад... или пока не подоспеют зареченские ветераны и дряхлые аристократы в шелковых халатах и бахромчатых шлепанцах, пока из мастерских и подвалов, с трудом продрав глаза, не вылезут люди, занимающиеся то ли искусством, то ли любовью или чем-то в этом роде, пока сюда не слетятся первые сытые вороны, чтобы выклевать нам глаза, — но их время еще не пришло, Туула!.. Любовь только тогда достигает своей цели, когда она кончается смертью, сказал палач и отрубил им обоим головы — откуда это?.. Я не знаю, Туула... Люби меня и во сне, тихо наливаясь соками на моем обмякшем теле, увидь меня во сне, пылая любовью, отдыхай, Туула. Передохни немного, пока со стороны горы Бекеша не примчится смертоносная туча, истребляющая все на своем пути, хотя мы с тобой наверняка еще успеем рассказать друг другу обо всем, благо слов осталось так мало. Мы будем сидеть, повизгивая, разбрызгивая в стороны грязь вперемешку с травяными стеблями и корневищами, пачкая собственной кровью пробивающуюся из-под земли колючую проволоку, острые кроватные пружины, кто тогда обмоет и перевяжет наши раны, Туула? Кто утопит, а потом вытащит нас, уже никому — даже друг другу! - ненужных, голых, повизгивающих, ни дать ни взять спаривающихся в подворотне или на помойке крыс? Хотя... что нам еще остается — только вот так любить друг друга, повизгивать, смыкать объятия, издавать стоны, сплевывать сквозь стиснутые зубы черную кровь, кровь любви, кровь бешеного пса, втирать соки луны, молоко лопухов в свои изукрашенные отметинами лбы; и ты потри мой лоб, потри - он так бодрит, хотя и приторно-сладкий на вкус, этот сок лопуха и лебеды... эй, Туула, ты меня еще слышишь хотя бы краем уха? Ощущаешь, что вот он я, весь под тобой, а в изумрудном свете луны видны лишь твои смутно белеющие ягодицы? Видишь ли меня, давящегося грязью, воспоминаниями, слюной, слезами, ощущаешь ли в паху мой вновь настроенный по-боевому прут, отправишься ли верхом вместе со мной по проклятой ухабистой дороге прямо в преисподнюю, сполохи которой уже видны из-за тех холмов, со стороны Мотылькового кладбища, Полоцкого шоссе, улицы Филарету и Бельмонтского леса? Почему ты молчишь?! Почему не отвечаешь, почему и ты харкаешь кровью? Почему замкнула меня своими руками и ногами, да так крепко, что мне не пошевельнуться? Откуда ты черпаешь силы, хрупкое создание? Кто тебе сказал, что эти травы ядовиты? Ерунда! Они лишь усиливают желание, сводят с ума — жуй их, высасывай из них сок, рви с корнем, безумствуй, таскай меня за волосы, ты, ненормальная, медуза, предательница, души до последнего вздоха, ведь нет уже иного выхода, неужели ты не слышишь, пьяная, грязная, любимая моя Туула, или это я сам оглох и ослеп? Что ты кричишь мне? Что-о-о? Не ори! Ладно, можешь кричать, выть, еще раз обрушивайся на меня сверху, цепляйся за камни, чтобы не потерять равновесие, давай сцепимся снова, словно два зверя, два забрызганных грязью и кровью, скрежещущих зубами зверя, такими уж нас сделали, такими вскормил мир - сырым мясом и твоими светящимися ребрышками, чье сияние я вижу даже сквозь слой грязи... мутузь меня в хвост и в гриву, Туула, тогда и я смогу дать тебе леща, укусить за смуглую ящеричную грудь, вонзи в меня нащупанный в траве ржавый кухонный нож за то, что я не смог когда-то полюбить тебя так, чтобы твой протяжный вопль эхом прокатился над этими долинами и холмами, дойдя до слуха каждого, чтобы все поняли, что ты только моя, и чтобы никто не посмел вставать у нас поперек дороги, коли меня ножом за то, что я не решился украсть тебя, связать и увезти в любую из своих пустынь, превратить в рабыню, в такую же бродяжку, как и я, что, наконец, не отдал за тебя сорок овец и верблюдов, как это установлено в вашем спесивом так называемом «Втором городе»... убей меня за то, что я в стельку пьян, что не кровь, а вино сочится из моих раскрывшихся пор, садани и вышиби из меня дух!.. Все равно без тебя мне нет ни жизни, ни смерти... больше я тебе уже никогда ничего не скажу... Ну же? Хотя бы врежь, раз уж не решаешься прихлопнуть, вышиби мне передние зубы, это все, что у меня осталось, — до конца своих дней буду всасывать деснами лишь сок лопуха и любить тебя... Туула!