Он увидел детские восстания в приюте. Он увидел день, когда впервые принес Слага — тогда мяукающего котенка — на борт «Кэтти Джей», для удачи и для борьбы с чертовыми крысами. Он увидел себя самого, спорящего с Триникой о свадьбе и о ребенке, совсем молодого человека, который не понимал, почему он так разозлился. Он увидел, как соблазнял женщин и потом бросал их, увидел, как заключал сделки с подонками и обворовывал слабых. Он увидел мгновения верного товарищества со своей командой.
Перед ним простерлась вся его жизнь, и чужой взгляд тоже видел ее, ничем не прикрытую — и это было ужасно. В безжалостном свете правды он больше не был особым, избранным. Все драгоценное было обесценено и стало кричаще безвкусным. Каждая неудача, лишенная извинений или двусмысленностей, стала жуткой и позорной. Увиденная холодным взглядом демона, история его жизни казалась жалкой, казалась рассказом о мошеннике и бабнике, о самовлюбленном эгоисте и лжеце. О незначительном человеке, всегда пытавшемся быть кем-то большем, о человеке, обреченном на поражение и никогда этого не понимавшем.
«Нет, — подумал он. — Нет, я чего-то стою. Я был! Я жил!»
И тогда в его сознании появилось изображение. Изображение его самого, ферротипия на помятом листке, со словом РАЗЫСКИВАЕТСЯ, напечатанным большими буквами под его изображением. Он был молод и улыбался. Это объявление распространили по всей Вардии после смерти эрла Хенгара, когда герцог Грефен и Галлиан Тейд попытались подставить его. А за ними стояли пробужденцы, которые тогда попытались поднять мятеж, в первый раз.
Он впал в ярость, впервые увидев листок, потому что его портрет являлся только частью бо́льшой ферротипии, о которой он не хотел бы вспоминать, в то время. Но сейчас, развернув ее в памяти, он увидел себя, стоящего на лугу с горами за спиной, и Тринику, вцепившуюся в его руку и смеющуюся. Смеющуюся в камеру, которую они установили на треножнике, смеющуюся с невыразимым наслаждением, смеющуюся, чтобы смеяться. Смеющуюся потому, что она была юной женщиной в разгаре первой любви, наполненной чистой и наивной страстью, и она ничего не знала о тревогах мира.
Он удержал эту картину, сосредоточив на ней свои мысли. Демон попытался убрать ее, перейти к другим, но Фрей не дал. Он мысленно вцепился в нее изо всех сил, и картина начала раскрываться, пока не превратилась в сцену.
Он стоял на лугу вместе с ней, солнце согревало его спину, в ушах звучал шелест высокой травы, в легкие лился чистый горный воздух. Он почувствовал именно то, что чувствовал тогда, когда он жил без ответственности и обязанностей, возил грузы и был просто пилотом, влюбившимся в дочь босса. В то время его наполняла пьянящая радость беспрецедентной любви, и он чувствовал себя кем-то вроде исследователя неизведанной границы.
В то мгновение он любил ее, любил полностью. Сцена наполнила его голову, вытеснив все остальное. То время, то место. Он хотел бы навсегда остаться там. Он должен был навсегда остаться там. И пока он держался за нее, ничто другое не могло войти в его сознание: ни прошлое, ни будущее, ни жестокий глаз демона. Ничто не могло запятнать то воспоминание. Оно было неприкасаемым. Оно было совершенным.
И где-то посреди горьковато-сладкого блаженства и грез, он осознал, что демон больше не роется в его сознании. Триника больше не держала его за челюсть, и ее лицо изменилось. Вместо полного ненависти создания, населявшего ее тело, он увидел ее саму, задумчиво глядевшую на него. Странно окрашенные глаза мерцали печалью, грязные и испачканные губы дрожали.
Он бы хотел, чтобы она вечно глядела на него, но у нее были только секунды. На короткое время она завладела своим телом, но это не могло длиться долго. Ее испуганный взгляд умолял его.
Не обращая внимания на мучающую его боль, он положил левое предплечье на ее плечо, чтобы не упасть; на конце руки бесполезно болталась раздробленная ладонь. Он так сильно навалился на нее, что его окровавленные губы касались ее уха и он мог чувствовать пульс ее горла.
— Я люблю тебя, — сказал он и изо всей силы воткнул конец сабли в ее тело.
Тихий выдох вылетел из нее, когда клинок прошел через нее и вышел из спины. Ее глаза, все еще глядящие на него, затянулись завесой нестерпимой боли. Она с трудом вздохнула, а потом глаза закатились, голова откинулась назад и ноги перестали ее держать.
Он поймал Тринику левой рукой и прижимал к себе, пока она вздрагивала и дергалась. Воздух уплотнился и изогнулся, искажая, как кривое зеркало, окружавшие их предметы; трюм наполнили визги эфира; вокруг них забушевал ураган. Он держал ее левой рукой так, словно она была единственным предметом, который не давал ему улететь. Другой он крепко сжимал рукоятку сабли.