На тропинке, которая бежала меж крытых соломой домишек, появился старик. Он приветствовал Хун-Ахпу на языке, который походил на речь его народа, но все же не совсем совпадал с ней. Оказалось, что перед ним т’о’охил – «хранитель деревни». Добрую минуту он в задумчивости смотрел на юношу, прежде чем пригласил его в свой дом, самый большой дом из всех, в которые когда-либо входил Хун-Ахпу.
Пока большинство жителей деревни терпеливо ждали на улице, когда хранитель расскажет им о утреннем госте, двое мужчин, старый и молодой, пили кофе. Поначалу разговаривать было трудно, но вскоре Хун-Ахпу начал понимать произношение старика и смог поведать ему о себе и своей миссии. Когда юноша закончил, т’о’охил откинулся на подушках и позвал к себе трех своих сыновей, они замерли у него за спиной, прислушиваясь к словам отца:
– Я верю, что ты Хун-Ахпу, вернувшийся к нам. Грядет конец света, и боги послали к нам вестника. – Т’о’охил сделал знак одному из своих сыновей, карлику, выйти вперед. – Чан К’ин пойдет с тобой. Как видишь, боги отметили его, и он говорит с ними от нашего имени. Если ты хак, истинный, он поймет это. Если же нет, он тоже поймет.
Карлик, остановившись рядом с ним, оглянулся на отца и кивнул.
– Бол тоже пойдет с вами. – При этих словах самый младший сын сердито посмотрел на отца. – Он терпеть не может наше прошлое и не будет верить вам. Однако он чтит меня и станет защищать брата в ваших странствиях. Бол, возьми ружье и собери все, что тебе понадобится. Чан К’ин, я буду говорить с тобой. Останься. – Старик поднялся. – Я расскажу деревне о твоем видении и о вашем путешествии. Возможно, найдутся те, кто пожелает сопровождать вас.
Хун-Ахпу вышел вместе с ним из дома и стоял молча, пока т’о’охил рассказывал жителям деревни, что их гость идет вслед за видением и к нему следует относиться с почтением. После этого большая часть народу разошлась, но несколько человек остались, и Хун-Ахпу рассказал им о своем поиске. Юноша старался не задерживаться на них взглядом: его несколько пугало и раздражало то, что на них были штаны и рубахи, как у ладино, а не длинные туники лакандонов.
Когда Чан К’ин и Бол, облачившиеся в традиционную деревенскую одежду и нагруженные припасами, пришли за ним, его слушали всего трое мужчин. Увидев сыновей хранителя, троица зашагала прочь, переговариваясь между собой.
Чан К’ин был спокоен. На его лице не отражалось никаких чувств, ни намека на то, что ему не хочется пускаться в путь. Его брата, однако, приказ отца явно злил. Хун-Ахпу задался вопросом, не пустит ли Бол ему при первой же возможности пулю в затылок, чтобы вернуться к прежней жизни. Однако даже это обстоятельство ничего не меняло. У него не было выбора, он должен был продолжать путь, который избрали для него боги. Хотя он, конечно, испытывал дурные предчувствия из-за того, что боги поручили ему находиться в обществе столь кричаще разодетых людей. Яркая вышивка более подходит ладино, настоящие мужчины должны одеваться скромнее, как принято у его народа. Без сомнений, на пути к брату ему предстояло увидеть много такого, чего он не видел прежде. А еще – оставалось надеяться, что уж его-то брат знает толк в одежде.
На спуск с гор ушло куда меньше времени, чем на подъем. После перехода продолжительностью в несколько часов, начатого на заре, Шбаланке и Акабаль снова очутились в Хепоне. На этот раз в городке оказалось полно народу. При взгляде на остатки грузовика на площади молодой человек ощутил прилив гордости. Но слишком поздно он задумался о цене, которую город заплатил за его побег, – когда поймал на себе сердитые взгляды кое-кого из мужчин, когда заметил заплаканные, полные ненависти лица многих женщин. В окружении такого количества народу, под конвоем Акабаля, который крепко держал его за локоть, у него почти не было надежды добраться до джипа и бежать.
Их появление в баре, который сегодня превратился в место сбора горожан, было встречено отнюдь не молчанием: одни требовали его смерти, в то время как другие провозглашали его героем. Шбаланке боялся раскрыть рот. Он стоял в сторонке, прислонившись к стойке, а Акабаль забрался на нее. Учителю пришлось обменяться несколькими взаимными окриками и оскорблениями на языке киче и испанском, чтобы завладеть вниманием всех собравшихся.
Юноша был так поглощен наблюдением за людьми, стремясь уловить признаки готовящегося насилия, что до него не сразу начал доходить смысл эмоционального выступления Акабаля. Речь шла о Шбаланке и его миссии, которую оратор сопоставил с христианским Вторым пришествием и концом света, который предсказали древние жрецы.
«Шбаланке, утренняя звезда, явился как предтеча новой эры, в которую индейцы вернут себе свои исконные земли и станут властвовать над ними, как властвовали столетия назад. Погибель грядет лишь для ладино и нортеамерикано, не для майя, которые унаследуют Землю. Киче не должны больше слушать чужаков, социалистов, коммунистов и демократов. Они должны вернуться к истокам или пропадут навеки. А Шбаланке – это знак свыше. Боги наделили его особой силой…»
Совершенно сбитый с толку, молодой человек вспомнил, как Акабаль объяснял ему, что его способности – результат болезни.
«… Но даже сын божий не может в одиночку победить захватчиков. Он был послан сюда, чтобы собрать последователей, воинов, которые будут сражаться на его стороне, пока не отвоюют все, что ладино и столетия украли у них».
Закончив, Акабаль затащил Шбаланке на стойку и спрыгнул вниз, оставив невысокого юношу в грязной футболке и голубых джинсах в одиночестве над переполненным залом. Учитель повернулся к нему лицом, вскинул кулак и принялся скандировать его имя. Сначала медленно, затем со всевозрастающим пылом, люди в зале подхватили призыв; во вскинутых кулаках многих были зажаты винтовки.
Оказавшись один на один с собственным именем, от которого сотрясался зал, Шбаланке нервно глотнул, разом забыв про голод. Пока что он еще был не готов стать вождем, и это вовсе не так рисовалось ему в воображении. На нем не было щегольской формы, а эти скандирующие люди вовсе не походили на ту вымуштрованную и превосходно управляемую армию, которая должна была привести его к власти и усадить в президентское кресло. Все глаза были устремлены на него, и в них горело выражение, которого ему еще никогда не доводилось видеть. Это было преклонение и доверие. Чувствуя дрожь во всем теле, он медленно поднял кулак и отсалютовал им и богам. А сам вознес безмолвную молитву, чтобы не провалить с треском всю эту затею.
Грязный маленький человечек, он понимал, что теперь стал единственной их надеждой. И, случайное ли порождение болезни нортеамерикано или дитя богов, он поклялся всем божествам, которых признавал, майя и европейским, Иисусу, Марии и Ицамне, что сделает для этих людей все, что может.
Но его брату Хун-Ахпу, наверное, приходится не так тяжко.
Они покинули деревню, и, пока Хун-Ахпу снимал свои ватные доспехи, к ним присоединился еще один попутчик – из тех мужчин, которые слушали его у дома хранителя деревни. Теперь они молча шли по Петенскому [36] лесу, каждый наедине со своими мыслями. Передвижение было медленным из-за Чана К’ина, впрочем, карлик явно привык обходиться без помощи окружающих. В деревушке, где жил Хун-Ахпу, карликов не было, но все знали, что эти маленькие человечки приносят удачу и выражают волю богов. Хосе частенько говорил, что лучше бы Хун-Ахпу родился карликом, раз уж боги отметили его своей печатью.
В полдень они сделали привал. Хун-Ахпу смотрел на солнце, своего тезку, висящее в центре неба, когда услышал чьи-то шаги. Чан К’ин подковылял к нему, его лицо было по-прежнему непроницаемым. Они несколько минут просидели рядом в молчании, потом карлик произнес:
– Завтра, на рассвете, жертвоприношение. Боги желают убедиться, что ты достоин их выбора.
Его огромные черные глаза пристально смотрели на юношу, тот кивнул в знак согласия. Карлик поднялся и зашагал обратно, туда, где сидел его брат. У Бола все еще было такое лицо, как будто он желал Хун-Ахпу смерти.