Для отечественных журналистов, как оказалось, последнее условие наименее достижимо.
На заре перестройки монологическое вещание, как мы помним, было взорвано «лестницей». Агрессивные и безапелляционные подростки негодовали и выходили из себя, когда о них как будто бы забывали /"Это передача для молодежи? Тогда почему вы только сами с собой разговариваете?"/. Скандализируя собравшихся в студии, они требовали слова, с которым не знали, что делать, когда им его давали. В отличие от воспитанных ведущих подростки вели себя не по правилам /никто не учил их правилам административных игр/. Их упрекали в отсутствии такта, в косноязычии, в неумении формулировать свои мысли и даже в том, что им нечего формулировать. «Я чувствую, что вы не правы, но у меня нет доводов, я не умею возразить», – досадовал парень с лестницы.
Но если необузданное поведение «лестницы» можно было списать на юный возраст участников, то такое оправдание вряд ли годилось по отношению к депутатам возникшего три года спустя парламента. Возмущенные крики с мест, выражения, далекие от парламентской дипломатии, стремление перехватить место у микрофона, где выстраивались очереди желающих, полемика, переходящая в потасовку, постоянные требования спикера отключить микрофон – все это мало чем отличалось от подростковой лестницы.
Ни один парламент в такой мере, как наш, не был обязан телевидению своим триумфом. Но и своей последующей дискредитацией – тоже. Народные депутаты, пытаясь восстановить утраченный авторитет, требовали введения "Парламентского часа" и других подобного рода рубрик. Однако принимая решение о показе самих себя, они лишь усугубляли и без того плачевную ситуацию. «Это все равно, что требовать от зеркала, чтобы наше отражение было более героическим, чем мы сами», – писали критики.
В год рождения парламента митинговая демократия выплеснулась на московские улицы. В ноябрьские праздники первые манифестанты прошли по Садовому кольцу. На следующий год они потребовали свободы слова и отмены монополии КПСС. В январе 91-го толпы людей на Манежной и Арбатской площади призывали остановить кровопролитие в Прибалтике, а 1 мая на Красной площади скандировали «Свободу Литве!», вынудив Горбачева уйти с мавзолея.
На митингах и на парламентских трансляциях мы узнавали все ту же «лестницу». Возникшая как рефлекторное самовыражение, она превратилась в форму существования, на многие годы определившую тональность и стилистику документальных программ. Уловив общественную потребность, телевидение изобретало все новые формы «обратной связи». В 1989-ом на экране дебютирует дискуссионный «Пресс-клуб», а полгода спустя возникает компания АТВ. Иван Кононов и Алексей Гиганов открывают в эфире «Будку гласности». «Если у вас наболело на душе и вы хотите быть услышанными страной, – войдите в эти двери. В вашем распоряжении – одна минута. И никакой цензуры!».
На городских площадях или улицах устанавливали легкий временный домик, куда каждый мог войти, чтобы высказать наедине с видеокамерой любое пожелание, мысль, обратиться к публике. «Я требую отставки президента! – негодовал один. – И ни в коем случае не отдавать Курилы». «Все наши печали – от того, что мы семьдесят с лишним лет обращались к товарищам, – объяснял другой. – А товарищи бывают только по несчастью. Господами по несчастью не бывают. Так вот, все мы – господа!». Через минуту микрофон автоматически отключался и смельчак погружался в темноту. Впервые оказавшись перед микрофоном, многие робели, становились наглыми от смущения.
Другие радовались открытой возможности. Иногда у такого домика выстраивалась очередь из желающих.
Вскоре еще один воспитанник АТВ Дмитрий Дибров начал отвечать в вечернем эфире на любые вопросы зрителей, звонивших по телефону /"Воскресенье с Дибровым", 1993/. Ведущего не смущала ни опасность непредвиденных реплик, ни то, что звонки то и дело срывались. /«Мое «алло-алло» добавляет телефонной военной романтики: «Алло, Гвоздика! Я – Ромашка!»/. Диброва называли «гением прямого эфира», хотя многих шокировали его вызывающие манеры, желтые ботинки, ростовский выговор и вихры «человека с улицы».
В один из дней открытый микрофон поставили прямо на Красной площади. Собралась толпа. В этот день Дибров выходил в эфир четырежды. Будка гласности превратилась в площадь гласности. Началась суматоха, неразбериха, что-то вроде штурма автобуса в час «пик». Ведущий на экране заявил, что мечтает в дальнейшем растянуть такой репортаж на три дня.
«Мне важна драматургия жизни, – оправдывался он впоследствии в ответ на упрек телекритика. – Ну если кто-то не видит изумительной роскоши в собратьях, которые его окружают, если его не увлекает эта потрясающая человеческая комедия... или даже духовность...» – «Какая духовность? – возмущался его оппонент. – Какой человек с чувством собственного достоинства пойдет толкаться на Красной площади, чтобы излагать свои мысли?» – «Это мой народ, и мне нравится, что они такие. Мне было бы противно вести репортаж из палаты пэров: «Будьте любезны, пройдите к микрофону... Ах нет, после вас...».
Удивляло, насколько стремительно телевидение было захвачено митинговой стихией. Хотя, если вдуматься, то между пропагандой и митингом можно обнаружить немало общего. И там, и здесь произносятся лозунги, а не аргументы. Правда, в одном случае эти лозунги звучат сверху, в другом – снизу /если, разумеется, сам митинг не инспирирован сверху/.
Телевидение эры гласности вынесло на поверхность все, что было в нас лучшего и что было худшего.
Митинговать люди научились быстрее, чем разговаривать. В кратчайшие сроки прошли расстояние от телефонного права до мегафонного. Но оказалось, что мегафон добавляет к нашим доводам не доказательности, а только громкости. А чаще и вовсе не требует доводов.
Находясь в толпе, свидетельствуют психологи, человек спускается на несколько ступенек по лестнице цивилизации. Мы не только узнаем себя в этих толпах революционных манифестаций и негодующих шествий, демонстрируемых экраном, но и – что печальней – угадываем толпу в себе. Она – в нашей страсти к готовым формулам, рожденным еще до того, как мы успели подумать или вместо того, чтобы думать, в нашей уверенности, что переубедить собеседника – это, значит, перекричать его /"довод слаб – повысить голос"/.
Люди с митинговым мышлением невосприимчивы к аргументам. Для многих мегафонное поведение становится единственно возможным способом самовыражения. «Чего вам страну, перестали гулять на свободе и заскрипел сук над их головой», – мечтал о счастье Александр Проханов. «Не хватает народа – поднимать некого», – сожалела Валерия Новодворская. Депутатам меньше времени, чем представителям правительства». Телекритики прохронометрировали передачу. Оказалось, что больше всего эфирного времени заняла в выпуске именно оппозиция, а из всех участников дольше всех говорил сам Павлов.
«Вам не кажется, что существо, десятки лет обитавшее в клетке соцзоопарка, было больше похоже на человека, чем мы сейчас? – примерно такой вопрос был задан в передаче «Без ретуши» правозащитнику С.Ковалеву. – Если наделить демократическими свободами стадо обезьян, – продолжал участник пресс-конференции, – они не станут вести себя человечнее. Разрушение клетки – еще не гарантия превращения обезьяны в человека. Вы не разочарованы, наблюдая за тем, что получается из нашей свободы?». – «Свобода нам дана таким, какие мы есть, – ответил С.Ковалев. – Отобрать ее снова? Но тогда мы будем жить в той же клетке».
Политизация, разбудившая общество, оборачивалась все чаще синонимом конфронтации. В подобной атмосфере резко обозначалось то, что поначалу ускользало от наших взглядов. Обретая в митинговых баталиях навыки гражданской непримиримости, ведущие демонстрировали эти качества на своих собеседниках.
В пресс-конференции «Без ретуши», одной из лучших программ эфира, каждый журналист получал три минуты для диалога с гостем, после чего наступало наиболее интересное – интервью в цейтноте. И все же для многих газетчиков в передаче главным было не ответы приглашенного, а их собственные вопросы, сплошь и рядом превращавшиеся в тирады на две с половиной минуты. В результате до «самого интересного» дело так и не доходило /«Сегодня нам, как всегда не хватило времени»/.