▲
Империя новостей
Из летаргии
Эру гласности первыми ощутили читатели периодики. "Читать стало интересней, чем жить". Фраза Жванецкого стала крылатой. Зарубежные советологи заговорили о "газетной революции" в России /отечественные критики – о газетно-журнальной/.
Но не прошло и года, как революция захватила экран.
От централизованной пропаганды к овладению основами подлинной информации – таков был смысл радикального поворота, который начался на телевидении с перестройки.
В феврале 1986-го организаторы космических телемостов впервые провели встречу "рядовых граждан на высшем уровне" /Ленинград – Сиэтл/. Никогда еще со столь близкого расстояния мы не видели, как выглядят простые американцы /"Да ведь они такие же, как и мы!»/.
Месяц спустя в эфире дебютировала "лестница" – в молодежной программе "12 этаж". И насколько же не похожи на своих родителей оказались собственные дети – ни внешностью, ни мыслями, ни поступками. "Лестница" /подростки, обжившие черную лестницу одного из столичных домов культуры, где путь с парадного подъезда им был закрыт/ вела себя вызывающе. Скандалила, забрасывала вопросами приглашенных на передачу чиновников /«Вы уходите от ответа. Скажите прямо – да или нет!»/. В своей обстановке подростки чувствовали себя отлично и были в большей мере самими собой, чем если бы их пригласили в студию. Именно "лестница" обусловила успех передачи. На нее ссылались в единственном числе: "Пусть простит меня лестница...", "Как бы мы не гневались на лестницу...", "Независимо от того, какого мнения о нас лестница...". Можно сказать, что из места действия "лестница" сразу же стала действующим лицом.
Оказалось, что смотреть еще интереснее, чем читать.
Концертная студия Останкино, когда-то заявившая о себе традицией поэтических вечеров, превратилась в общественную трибуну, где среди гостей оказались писатели, ученые, педагоги-новаторы, чей голос годами не мог пробиться сквозь стены Минпроса. Многоликий зал заставлял приглашенного мобилизовывать все духовные силы. Стоящий на авансцене едва успевал следить за блуждающим микрофоном /"Повернитесь налево! Я здесь!"/. В полемике обнаруживались неожиданные стороны темперамента. Даже отдельные фразы высвечивали характер /"Не могу я работать в вузе, – признавался школьный учитель. – Скучно. Никто не безобразничает, не стреляет из рогатки. Я профнепригоден для вуза"/.
"Вы нагнетаете ненужный ажиотаж. Разжигаете страсти. Злоупотребляете гласностью, – негодовали инспекторы из Министерства просвещения после выступлений Е.Ильина, В.Шаталова, И.Волкова, С.Лысенковой. – Теперь даже дети заявляют, что учить их надо иначе". «А если дети правы?» – возражали оппоненты. Еще недавно работать было действительно невозможно. Но кому? Да все тем же педагогам-новаторам. Их объявляли инакомыслящими, снимали с работы, отлучали от школы. И вот ситуация сдвинулась с мертвой точки. Перевернулась. Встала с ног на голову. А точнее – с головы на ноги.
Прямое вещание, объем которого за два года увеличился в 30 раз, возродило контактные передачи с обратной связью, наделявшие зрителей "телефонным правом" вторгаться в экранное действие. /Даже операторы в телестудии – и те иной раз, не выдержав, включались в спор/.
Телевидение очнулось от летаргии. Стремительно росли популярность и количество передач, где главными лицами были "ответчики", а движущей силой – вопросы телезрителей и участников, непосредственно приглашенных в студию. "Диалог", "Родительский день – суббота", 'Музыкальный ринг", "Прошу слова", "Лицом к проблеме" – названия телерубрик отражали публичное умонастроение. Как и сами жанры – пресс-конференции, телефорумы, телемитинги.
Аудитория становилась коллективным интервьюером, а человек, задающий вопросы, едва ли не самой типичной фигурой экрана. "Свободный микрофон", установленный на улице, позволял любому из сотен желающих, включиться в общественный разговор. Суждения зрителей, звонивших по ходу живой трансляции, тут же обрабатывались компьютером и комментировались присутствующим в студии социологом. Так был построен ленинградский телереферендум "Общественное мнение" Тамары и Владимира Максимовых /они же – создатели «Музыкального ринга»./ Первая передача продолжалась более трех часов – до и после программы "Время" – и собрала свыше трех тысяч мнений /звонки, телеграммы, непосредственные высказывания участников/, не считая потока тут же хлынувших писем-откликов.
Девушки, склоненные над машинками в стеклянных кабинах с номерами студийных телефонов, становились постоянными персонажами передач. Зарождалось то, что впоследствии назовут интерактивное телевидение.
«До полуночи и после» Владимира Молчанова, ночные и утренние новости, «Пятое колесо»...
Подобного рода «народная публицистика» выступала как своего рода форма общественного самосознания.
О социальном взрослении телевидения можно было судить и по тому, как менялась манера ведущих программы "Взгляд" /1987/. Горячие поклонники музыкальных видеоклипов /рубрика поначалу называлась информационно-музыкальной программой/ поднимали в эфире все более острые темы. На глазах у зрителей "Взгляд" обретал осмысленность.
Благодаря премьере "Архангельского мужика" /сценарий Анатолия Стреляного, режиссер-оператор Марина Голдовская, 1986/ миллионы людей узнали о борьбе одиночки-крестьянина из северного лесного хутора со своим областным руководством. Николай Сивков, решивший стать первым советским фермером, почувствовал на себе, какую угрозу таит подобного рода самостоятельность для всемогущего партийного аппарата. Архангельский обком потребовал от Гостелерадио отменить повторный показ картины.
На смену номенклатурным героям на экран приходили «перестроечные» фигуры, в том числе фигуры самих ведущих. Политизация общественной жизни достигла пика. Прямые трансляции Первого съезда народных депутатов /1989/ сыграли роль социального детонатора. Благодаря телевидению национальным героем стал академик Сахаров.
Телевидение сделало зримым не только механизм переустройства общества, – оно само стало частью этого механизма.
Взрыв документализма
Еще за год до перестройки в стране – с точки зрения телезрителя – ничего не происходило. О том, что в мире случаются какие-то неожиданные события – землетрясения, авиакатастрофы, межнациональные войны и забастовки – аудитория узнавала по репортажам зарубежных корреспондентов из горячих точек планеты. Никому и в голову не могло прийти, что очень скоро сама Россия окажется такой же «горячей точкой» Страна, десятилетиями, экспортировавшая на Запад нефть, газ и лес, изумляла мир образами новой реальности. В Москве и столицах республик возникали десятки зарубежных корреспондентских пунктов. Стать сотрудником такого корпункта означало сделать карьеру за несколько месяцев. Добыча материала шла, как говорится, открытым способом. Но не меньшие перемены произошли и в документальном отечественном кинематографе.
В тот же год, когда о себе заявили неугомонные подростки с «лестницы», на киноэкраны выходит документальная лента рижанина Юриса Подниекса «Легко ли быть молодым?». Еще одна встреча с собственными детьми. С детьми-беглецами, которые оставили семью и школу /духовно оставили – физически они присутствовали среди нас/. С детьми, которые предпочли миру взрослых роковое подполье, не скрывая мотивов, – они не хотят быть такими, как их родители и учителя.
Панки с по-петушиному накрашенными чубами. Металлисты в куртках с созвездиями заклепок. Хиппи и наркоманы. Загадочные, неведомые. Какие они – добрые, хорошие, невезучие? А может быть, чуждые, бесчувственные, жестокие? Или те и другие сразу? «Никто так и не понял, что мы надели эти кожанки с заклепками и взяли это громкое слово «металлист», «панк», чтобы показать всем: мы – грязные, ободранные, жуткие, но мы – ваши дети, и вы нас такими сделали. Своим двуличием, своей правильностью на словах и в идеалах. А в жизни...».
Наши дети, свидетельствовал фильм, – отшельники при живых родителях, островитяне в переполненных школьных классах с их системой унылых регламентаций, столь же отработанных, сколь безличных. Классов, где дети – уже не дети, а контингент учащихся, отличающихся не талантами и не силой духа или характера, а успеваемостью и посещаемостью. «Получается, что вы перед дверью школы надеваете какую-то маску?» – спрашивал режиссер-сценарист. – «Да, это на сто процентов. В школе я один, а в кругу своих друзей...»