Доводы участников той полемики прослеживает в своей диссертации о Вертове кинокритик Лев Рошаль.
Реформатор мирового документального киноискусства, начинавший с твердой «установки на факт», в последующих своих манифестах все увереннее формулировал художественные и публицистические задачи. Это вызвало настоящую бурю протеста у прежних поклонников. На их взгляд, тут была прямая измена принципу достоверности.
Анализируя его ленты, многие инкриминировали их автору избыточность индивидуальности. Авторский монтаж воспринимался как «переиначивание фактов». Киноки, говорили они, отступают от документа, создавая некую новую кинореальность, не адекватную реальности жизненной. Уверенные, что один «техник необходимей десятка поэтов», «фактисты» предпочитали образу точность, а символу – факт. "Никаких вообще!"... Стремление выйти за пределы конкретного факта не могло расцениваться иначе, как предательство принципов в соответствии с которыми каждый репортер «на конце пера нес смерть беллетристизму», а рапорт, донесение и доклад, признаваемые вершинами прозы, решительно противопоставлялись «безответственности образничества» и «излишествам метафористики».
Вертов же отрицал любые упреки в измене. «Неверно, – отвечал он Шкловскому, –- что зафиксированный киноаппаратом жизненный факт теряет право называться фактом, если на пленке не проставлены название, число, месяц и номер... Пробегающая по улице собака – это видимый факт даже в том случае, если мы ее не нагоним и не прочтем, что у нее написано на ошейнике».
«В зафиксированных на пленку фактах Вертов искал не точность даты, а точность эпохи», – комментирует ситуацию Л.Рoшаль. Режиссер в этих случаях выступал не как хронист-летописец, а, скорее, как историк-поэт. /Примечательно, что реплика Шкловского, требовавшего от киноков предельной точности, страдала и с фактологической стороны. «Что же касается номера того паровоза, который лежит на боку, – отвечал ему оппонент, чье выступление опубликовано в том же номере «Советского экрана» – то вот он: 353. Я узнал этот номер не по телефону от Дзиги Вертова, а увидел на экране. Виден он хорошо»/.
По существу, участники полемики противопоставляли отношение к факту как к конечному результату /остается его лишь вовремя зафиксировать/ отношению к нему как к исходному материалу, поддающемуся при всей своей фактичности публицистической или эстетической расшифровке. Вертова–фактиста противопоставляли Вертову–публицисту.
Чтобы сделать эту антитезу еще более очевидной, Рошаль приводит в своей диссертации письменные воспоминания А.Грибоедова – свидетеля петербургского наводнения 1824 года. Заканчивая свои воспоминания, драматург подчеркивал: «Тут не было места ни краскам витийственности, от рассуждений я также воздержался: дать им волю, значило бы поставить собственную личность на место великого события».
Подобное самоисключение авторской субъективности, считает Рошаль, представляет угрозу и становится сдерживающим фактором для «художественных попыток выйти за пределы лишь подражания природе».
Но развитие экранной документалистики и прежде всего сегодняшних новостей показывает, что требования Грибоедова и Шкловского об исключении авторской субъективности вполне правомерны. Больше того, применительно к телеинформации они – обязательны. В закономерности двух подходов не сомневался, впрочем, и Вертов. В то время, как в полемическом противопоставлении – соблюдение документалистом факта или, напротив, преодоление все того же факта - Шкловский допускал лишь одну половину истины, режиссер признавал справедливость обеих. «Киноправда», говорил он, делается из отснятого материала, как дом делается из кирпичей. Но из кирпичей можно сложить и печь, и кремлевскую стену.
С мая 1923 года одновременно с «Киноправдой» режиссер начал выпускать новый регулярный журнал «Госкинокалендарь» – «хронику-молнию, текущую сводку кинотелеграмм». Журнал брошюровался, как листки отрывного календаря: в такой-то день – такое-то событие, в следующий – следующее. В основе лежало не тематическое совпадение, а хронологический принцип.
Так в марте 1924 года, отмечает Л.Рошаль, пятнадцатый «Госкинокалендарь» и восемнадцатая «Киноправда» поместили сюжеты об «октябринах», новом обряде, пришедшем на смену церковным крестинам.
Но способ подачи одинаковых сюжетов был не одинаков.
«Госкинокалендарь» точно указал, что «октябрины» происходили в Москве, в Доме крестьянина, что случилось это 27 февраля 1924 года и что отцом новорожденного был рабочий, товарищ Осокин.
В «Киноправде» таких сведений нет. Что за мастерская и где находится, в какой день происходил обряд, фамилию родителей нового гражданина сюжет не сообщал. Но от этого он не утрачивал конкретности – зримых деталей обстановки, облика людей, самого характера ритуала.
Лишенное привязки к определенному дню и месту, событие приобретало черты всеобщности. Из факта становилось явлением.
«Госкинокалендарь» предлагал посмотреть, «Кино-Правда» предлагала подумать», – считает Рошаль.
Вертовский протокольный «Госкинокалендарь» был, по сути дела, прообразом мировой телехроники.
Установка на факт
Аргументы той полемики скоро были забыты. Практика «государственного» кино и номенклатурного телевидения не давала основания для возобновления спора. Однако за последнее десятилетие века наше информационное телевидение изменилось полностью.
Процесс персонализации новостей одержал победу. Информационные выпуски, исчисляемые десятками в день, расстались с неизменной фигурой диктора.
При этом немало новообращенных ведущих /в их числе и талантливых/ восприняли персонализацию как право на собственные высказывания о демонстрируемых в эфире событиях. Факты, едва высвобожденные из идеологической клетки, тут же оказались в плену субъективной интерпретации. Именно такая свобода в изложении материала вызывала у зарубежных наблюдателей удивление не меньшее, чем когда-то безличная манера «кремлевских» дикторов.
Четкое отделение фактов от мнений - неукоснительный принцип западной журналистики.
«Зрители и слушатели не должны заимствовать из передач Би-би-си личные взгляды ведущих и репортеров, – говорится в вещательных рекомендациях знаменитой английской корпорации. – Хорошая журналистика помогает зрителям и слушателям всех убеждений сформировать свое собственное мнение». «Факты должны быть представлены таким образом, чтобы информировать, а не убеждать, – предостерегает этический кодекс американской Си-би-эс. – Когда речь идет о спорных вопросах, зрители не должны догадываться, какую сторону поддерживает ведущий». «Наша задача – информировать общество, а не реформировать его, – в свою очередь утверждает этический кодекс Эн-би-си. – Журналисты перестают быть репортерами, когда начинают думать о себе, как о миссионерах».
Это все равно, как если бы синоптики, чей долг сообщение сводок погоды, проявляли различие своих индивидуальностей не только в способах сообщения, но и в самих прогнозах.
Именно признание самоценности факта обязывает излагать телевизионные сообщения безотносительно к интересам любых социальных и прочих групп во избежание упреков в тенденциозности, то есть указаний, как именно эти сообщения надо воспринимать.
Авторское самоустранение – условие объективности не только для метеоролога или профессионального социолога, проводящего очередные опросы, но и для профессионального информатора – репортера, интервьюера, ведущего новостей. В западной журналистике это – основа основ. Нередко такое условие называют «доктриной беспристрастности».
Для многих, впервые узнавших об этом, отечественных документалистов само существование подобной доктрины оказалось новостью и притом – неприятной. Не имевшие опыта обращения с фактами как таковыми, документалисты восприняли эту доктрину покушением на их журналистскую самобытность и на право гласности. У некоторых она вызывала прямо-таки реакцию возмущения. Беспристрастность для них – синоним бесстрастности, стремление оскопить журналиста, оправдать присутствием якобы профессиональных качеств отсутствие у него гражданских достоинств.