Вопрос о телевидении становился вопросом о власти.
А смена финансового источника означала окончательную смену модели вещания.
Вместе с тем стремление снизить себестоимость вещания, со-храняя высокий рейтинг за счет ориентации на наиболее массовые вкусы аудитории, ощутимо и быстро меняло лицо экрана. Изобилие «мыльных опер» и шоу-бизнеса, криминализация эфира и поощрение оккультизма — прямые следствия этой смены курса.
Мало помалу менялась и типология самой телекритики. Проблемные и социально-прогностические выступления становились редки, как алмазы. Рецензии съежились до размеров реплик. Творческие поиски на экране уже не поддерживались экспертными оценками. Они тонули в суммарном мнении анонимного большинства. Потребность в эстетическом анализе отпадала вместе с самим предметом анализа. Зато астрономически вырос спрос на анонсы, рекламы и сплетни о личной жизни экранных звезд. "Из всех неискусств для нас важнейшим является телевидение", — ядовито заметил один из авторов "Искусства кино".
Кризис госбюджетного телевидения ударил в первую очередь по его просветительской миссии. Отдел телевидения в издательстве «Искусство» приказал долго жить. Выпуск книг прекратился. Попытка возродить специализированный журнал "Телевидение и радио" захлебнулась. На экране утверждалась перевернутая система ценностей. Все равно как если бы устроители олимпиад соизмеряли достижения спортсменов не с мировыми рекордами, а с сиюминутными настроениями публики на трибунах.
В сопоставлении с десятками телеконкурсов, существующих в мире и даже когда-то у нас в стране, телетворцы оказались в пустыне с едва ли не единственным оазисом — ТЭФИ. Но и номинации ТЭФИ отражали мышление 15-летней давности. Обойденными вниманием оставались удачные дебюты, талантливые фигуры и незаурядные авторские программы, не получившие нужного рейтинга.
Гонимая рейтингом телепресса /да и сами практики, озабоченные судорожными поисками рекламодателей/ напоминали ретивого чудака, который прыгал под потолок, все пытаясь дотянуться до перегоревшей лампочки. А на совет подумать, нельзя ли пододвинуть, к примеру, стул, лишь отмахивался с досадой: «Думать некогда! Прыгать надо».
С точки зрения прыгающих, телекритика — пережиток на пути вещательного прогресса. Но отсутствие профессиональных конкурсов, фестивальных дискуссий, аналитических форумов, книг и журналов ведет телевидение к атрофии второй сигнальной системы. Оно живет моментом, предпочитая вегетативный способ существования. В. Саппак, И. Андроников, С. Образцов превратились в фигуры из бесконечного прошлого /еще до изобретения "Музобоза"/.
Короткий период, когда политическая цензура уже закончилась, а коммерческая еще не началась, завершился быстро.
Именно в такой ситуации ветераны-критики и заговорили об угрожающем нашествии культуркиллеров. Не осознавая социально-экономической подоплеки происходящего, они персонифицировали пороки коммерческого вещания в пороки конкретных лиц, обуреваемых желанием извести культуру на всех каналах.
Эта версия о преступной деятельности новообращенных продюсеров, разумеется, была мифом. Причина заключалась не столько в киллерах, сколько в том, что, приняв американское коммерческое вещание за основу развития постсоветского телевидения, мы сами загнали себя в ловушку.
Но и новообращенные продюсеры не стремились признаться в том, что, уйдя от политической, попали в жестокую экономическую зависимость. Они пытались сформулировать собственную — защитную — систему доводов.
Это выглядело как отступление с барабанным боем.
Защита от умников
Рассмотрим наиболее типичные из «оборонительных» аргументов.
Довод первый. Народ нуждается в развлечениях, а для теле-видения главное — интересы народа. /«ТВ должно информировать и развлекать», — настаивал К.Эрнст/. Такая точка зрения выглядела вполне «народной».
Однако развлечение развлечению — рознь, возражали в ответ оппоненты. Художественный и нравственный уровень многих передач у вас ниже всякой критики…
Довод второй. Такие передачи люди хотят смотреть. Подобная установка уже не только народна, но еще и демократична, — она безоговорочно защищает большинство перед меньшинством. «Я, к примеру, люблю слушать Вивальди, Моцарта, люблю художников Сомова, Бакста, Лансере. Но я отдаю себе отчет в том, что работаю на коммерческом канале», — признавался директор программ НТВ Владилен Арсеньев. А на вопрос корреспондента «Независимой газеты», что заставило интеллигентный канал создать рубрику с таким плохим вкусом, как «Империя страсти», ответил: «У «Империи страсти» хороший рейтинг. Мы хотим, чтобы НТВ смотрела не только музейная эстетствующая публика… Надо просто шире смотреть на мир».[44]
Оппоненты напоминали о циничной реплике Богдана Титомира, когда на вопрос: «Как ты можешь такое петь?», тот ответил: «А пипл хавает». Тогда в ход шел следующий аргумент.
Довод третий. Народ в России — отсталый. Реакция нашей аудитории — это реакция страны третьего мира. «Нужно перестать кадить самим себе и рассказывать, какая мы самая образованная, самая читающая в мире страна, — настаивал тогдашний генеральный продюсер НТВ Леонид Парфенов. — Зритель у нас простодушный. В индустриальных державах «мыльные оперы» не пользуются таким громовым успехом… И не надо нагружать телевидение задачами, которое российское общество не выполнило за весь период исторического развития».[45]
Телевидение — продукт гипермассового потребления, — еще откровеннее объяснял ситуацию руководитель художественного и развлекательного вещания ОРТ. — А чтобы он не надоедал, в него надо вводить некий код внутренней защиты. В технике это, кажется, называется «защитой от дураков». На телевидении — «защитой от умников».
Одним словом, каков народ — таково и телевидение. Несовершенное вещание отражает несовершенство общества.
Перемены, происходящие на экране, раскололи эфирных работников надвое. У одних обездуховленный телепейзаж вызывал ощущение стихийного бедствия. У других — чувство исторической неизбежности. Собственные доводы казались сторонникам коммерческого вещания неопровержимыми, а электронные коммуникации — поворотным пунктом в истории мировой культуры.
К вопросу об историческом прецеденте
«Природный француз, который в своих сочинениях не обнаружил ни одной высокой мысли, ни одного возвышенного чувства, ни одной полезной истины, у которого сердце холодное и немое существо, как устрица, а голова — род побрякушек, набитый гремучими рифмами, где не зародилась ни одна идея…», — оценивал Александра Пушкина его современник и вечный противник Фаддей Булгарин.[46] Знаменитый роман Булгарина «Иван Выжигин» имел успех, какого не имело ни одно произведение Пушкина. Говоря сегодняшним языком, это был бестселлер.
Читающая Россия середины 30-х годов прошлого века упивалась стихами Бенедиктова. Учителя гимназий задавали их своим ученикам, приезжие франты из Петербурга хвастались, что им удалось заучить наизусть его только что написанные строфы. «Каков Бенедиктов! — писал из ссылки в Сибири декабрист Николай Бестужев. — Откуда он взялся со своим зрелым талантом? У него, к счастью нашей настоящей литературы, мыслей побольше, нежели у прошлого Пушкина, а стихи звучат так же».[47]
«Влияние Пушкина на общество было ничтожно, — сожалел Гоголь в «Выбранных местах из переписки с друзьями». — Общество взглянуло на него только в начале его поэтического поприща, когда он первыми молодыми стихами своими напомнил было лиру Байрона. Когда же он пришел в себя и стал наконец не Байрон, а Пушкин, общество от него отвернулось».[48]
С точки зрения рейтинга популярность Пушкина, действительно, можно считать ничтожной. Последние три тома его сочинений появились в 1841 году в количестве 218 экземпляров. 7000 экземпляров того же «Выжигина» свидетельствовали о том, что Булгарин был удостоен народного признания в десятки раз большего. /Не менее удивительна была и плодовитость Булгарина — 32 тома романов, повестей и рассказов, 6 томов сочинений «Россия в историческом, статистическом, географическом и литературном отношениях», 56 томов журнала «Северный архив», 80 томов «Северной пчелы». И это не считая всевозможных проектов и докладных записок в III отделение/.