К двадцати пяти годам Эдвард Дерби стал поразительно образованным в своей области знания человеком, и довольно хорошо известным поэтом и фантастом, хотя явный дефицит контактов с живыми людьми отчасти замедлял его литературный рост, поскольку придавал его произведениям несколько искусственный характер сугубо книжных творений. Возможно, я был самым близким другом Эдварда, считая его неисчерпаемым источником важнейших теоретических посылок, тогда как сам он опирался на меня во всех тех вопросах, в которых не хотел обращаться за помощью к собственным родителям. Он почти всегда пребывал в одиночестве — не столько задавшись подобной целью, сколько в силу своей застенчивости, инертности и избыточного родительского покровительства, — и в обществе показывался крайне редко, да и то на весьма поверхностном уровне. Когда началась война, его по причине слабого здоровья и укоренившейся робости освободили от службы в армии. Я же был направлен в Платсберг для прохождения комиссии, однако на театр боевых действий так и не попал.
Прошло еще несколько лет. Когда Эдварду было тридцать четыре года, умерла его мать, после чего он на несколько месяцев оказался выведен из строя какой-то разновидностью странного психического недуга. Для лечения отец свозил его в Европу, где ему удалось довольно существенно поправить здоровье сына. С тех пор Эдвард весьма часто пребывал в состоянии некоего подчеркнутого оживления и веселья, словно радуясь тому, что хотя бы частично освободился от сковывавших его доселе пут. Несмотря на свой вполне зрелый возраст, он стал общаться с более «прогрессивно мыслящими» молодыми людьми, а однажды даже оказался замешан в какую-то довольно темную и одновременно дикую историю, после чего был вынужден уплатить вымогателю крупную сумму (кстати, занятую у меня), дабы сохранить в тайне от отца свою причастность к этому делу. В Мискатонском университете тогда вовсю циркулировали довольно странные и даже зловещие слухи относительно некоторых из таких группировок, причем поговаривали о чем-то связанном с черной магией и даже о более невероятных и непостижимых вещах.
Эдварду было тридцать восемь лет, когда он встретил Айзенат Уэйт. По моим оценкам, в то время ей было года двадцать три, и в Мискатонском университете она прослушивала курс средневековой метафизики. Дочери одного из моих друзей ранее доводилось встречаться с Айзенат в школе Холла в Кингспорте, однако она старалась держаться подальше от этой девушки из-за ее весьма странной репутации. Это было темноволосое, миниатюрное существо, можно сказать, даже весьма хорошенькое, если не считать ее чересчур выпуклых глаз. И все же было во всем ее облике нечто такое, что сразу настораживало и противопоставляло ей других, в первую очередь повышенно чувствительных людей, хотя основная причина того, что многие отворачивались от нее, заключалась в происхождении этой девушки и ее манере общаться. Она происходила из семьи иннсмаутских Уэйтов, а в сознании многих еще были живы мрачные, из поколения в поколение передававшиеся легенды про разрушающийся, ныне почти опустевший Иннсмаут и его обитателей. Ходила молва о каких-то кошмарных сделках, заключавшихся его жителями в середине XIX века, и о странных чертах их внешности, которые вроде бы были «не вполне человеческими», словно затаившимися в древних семьях полуразвалившегося порта. Впрочем, все это оставалось лишь молвой, придумать и со страшным замиранием в голосе повторять которую могли лишь представители старых янки.
Что же до самой Айзенат, то ее личная история усугублялась еще и тем обстоятельством, что она была дочерью Эфраима Айзената — весьма престарелого мужчины, который некогда взял себе в жены никому не известную, женщину, постоянно носившую вуаль. Эфраим жил в Иннсмауте в наполовину развалившемся особняке на Вашингтон-стрит, и те, кому доводилось видеть это место (а надо сказать, что жители Эркхама посещают Иннсмаут очень редко и лишь по самой крайней необходимости), утверждали, что окна мансарды их дома были всегда закрыты ставнями и что по вечерам оттуда доносились весьма странные звуки. В годы своей юности Эфраим был поразительно способным малым, изучавшим оккультные науки и магию, и по слухам якобы мог по собственной прихоти вызывать на море шторм или, напротив, угомонить стихию. В юные годы мне и самому доводилось пару раз видеть его, когда он приезжал в Эркхам, чтобы познакомиться в университетской библиотеке с содержанием некоторых запретных томов, и, надо признать, у меня неизменно вызывало глубокое отвращение его волчье, угрюмое лицо, обрамленное косматой седоватой бородой. Умер он при весьма загадочных обстоятельствах, и к тому же перед этим окончательно лишившись рассудка. Вскоре после кончины отца его дочь — кстати, по воле покойного назначенная формальным опекуном оставленного им наследства — поступила в школу Холла. Люди обращали внимание на то, что девушка, как и покойный отец, отличалась чуть ли не патологической жадностью и временами выглядела, опять же как и он, поразительно отвратно.