К сентябрю вся растительность стала крошиться в серый порошок, и Наум боялся, что деревья погибнут раньше, чем яд вымоется из почвы. На его жену регулярно находили припадки истерии, и он с сыновьями жил в постоянном напряжении. Теперь они сами сторонились людей, и когда начались занятия, мальчики не пошли в школу. Амми, все еще изредка заходивший к ним, обнаружил, что вода в колодце испортилась. У нее был дурной привкус, нельзя точно сказать, сероводородный или соленый, и Амми посоветовал другу выкопать другой колодец на холме и пользоваться им, пока яд не выйдет из почвы. Наум, однако, не послушался, он уже смирился с неприятностями. И он, и мальчики продолжали пить гнилую воду, есть скудную и плохо приготовленную пищу, тянуть бесцельную, неблагодарную работу по хозяйству. У них выработалось что-то похожее на самоотречение, словно они ушли в иной мир, и невидимые стражи направляли их к неизбежному роковому концу.
Таддеуш сошел с ума в сентябре. Он отправился за водой к колодцу, прибежал обратно без ведра, крича и размахивая руками, потом начал бессмысленно хихикать и шептать что-то о «пляшущих там цветах». Двое сумасшедших в одной семье — это было уже слишком, но Наум стоически встретил удар. Неделю он еще позволял мальчику бегать по двору, пока тот не начал спотыкаться и падать, а потом запер его на другом конце чердака, напротив матери. Они кричали друг на друга через закрытые двери, пугая маленького Мервина, которому казалось, что мать и брат говорят между собой на каком-то ужасном неземном языке. Мервин становился слишком впечатлительным и беспокойным, особенно после изоляции старшего брата, к которому он был очень привязан.
Почти в то же время начался мор на скотном дворе. Птица стала серой и вскоре вымерла; мясо ее было сухим и зловонным. Бычки невероятно растолстели и вдруг все были поражены отвратительной болезнью, причины которой никто не мог объяснить. Их мясо было, конечно, несъедобным, и Наум был в отчаянии. Ни один из местных ветеринаров не соглашался ехать к Науму, а ветеринар, приглашенный из города, был просто обескуражен. Свиньи стали серыми, иссохлись и крошились заживо, их глаза и мышцы чудовищно раздулись. Это было необъяснимо, ведь их никогда не кормили пораженными растениями. Затем что-то случилось с коровами. Отдельные участки тела у них неестественно ссыхались, сморщивались, нарушалась координация движений, животные не держались на ногах. Потом появились серость и хрупкость, за которыми последовала неизбежная гибель. Отравление исключалось, так как дверь хлева запиралась и следов взлома не было видно. Не могло быть покусов дикими животными, хлев был прочным и без щелей. Это была болезнь, но какая, никто не знал. К уборке урожая на ферме не осталось ни одного животного: скотина и птица вымерли, а собаки разбежались, все три пропали в одну ночь, и больше их не видели. Пять кошек исчезли еще раньше, но это никого не беспокоило: мыши на ферме уже перевелись, и миссис Гарднер держала грациозных животных только для красоты.
19 октября Наум прибежал к Амми с ужасной новостью. На чердаке умер Таддеуш, умер страшной смертью. Ничто не могло проникнуть в комнату снаружи, так как запертая дверь и зарешеченное окно не были тронуты. Но его смерть была слишком похожа на то, что произошло с животными. Наум похоронил останки сына за фермой. Амми и его жена утешали убитого горем отца, но сами содрогались. Страх окружал Гарднеров и все, к чему они прикасались, само их присутствие в доме, казалось, притягивало неисчислимые и невероятные беды. Амми нехотя проводил Наума домой и, как мог, успокоил истерически рыдающего Мервина. Зенас не нуждался в утешениях. Последнее время он только бесцельно смотрел в пространство и машинально выполнял все, на что ему указывал отец: Амми считал, что судьба милосердна к нему. Иногда в ответ на рыдания Мервина с чердака раздавались вопли миссис Гарднер, и на вопросительный взгляд Амми Наум ответил, что его жена очень плоха. К ночи Амми удалось улизнуть, потому что даже дружба не могла заставить его провести ночь в таком месте, где растения светятся, а деревья качаются — или все-таки не качаются? — в безветрие. К счастью для Амми, он не обладал богатым воображением. Даже то немногое, что он увидел, пагубно повлияло на его рассудок, а если бы он еще дал волю фантазии, то стал бы настоящим маньяком. В сумерках он почти бежал домой, а в ушах у него не умолкали крик нервного ребенка и сумасшедшей женщины.
Через три дня Наум снова ворвался к Амми. Хозяина не было дома, и он кинулся к дрожащей от ужаса хозяйке. На этот раз речь шла о Мервине. Он пропал. Поздно вечером он, взяв ведро и фонарик, пошел к колодцу. В последнее время он был очень плох, не вполне понимал, что делает, вскрикивал по малейшему поводу. Вот и тогда со двора раздался громкий крик, но не успел Наум подбежать к двери, как мальчик исчез. Не было видно ни света фонарика, ни следов ребенка, хотя Наум обегал за ночь все окрестности. Он решил, что и ведро с фонарем пропали, но на рассвете обнаружил кое-что у колодца. Помятый и оплавленный кусок железа напоминал фонарик, а от ведра остались обожженные, скрученные металлические обручи и погнутая ручка. И все. Наум был близок к помешательству, миссис Пирс совсем оцепенела от страха, и пришедший Амми тоже не смог ничего посоветовать. Мервин пропал, бесполезно было обращаться к кому-то из соседей, все они теперь шарахались от Гарднеров; бесполезно было сообщать в Эркхам, горожане только посмеялись бы над деревенскими предрассудками. Сначала умер Таддеуш, потом пропал Мервин, что-то подбиралось, подкрадывалось, пока еще невидимое и неслышимое. Наум ждал своей очереди и просил Амми присмотреть за миссис Гарднер и Зенасом. Должно быть, это наказание, но он не мог понять, за что именно, всю жизнь он, насколько мог, старательно следовал всем божьим заповедям.
Две недели Амми не видел Наума и, когда беспокойство пересилило страх, поутру поехал к Гарднерам. Над трубой не видно было дыма, и Амми приготовился к худшему. Вообще, вид фермы был ужасен — серые, увядшие листья и травы, сухие вьюнки мелкими кусочками осыпались со старых стен и крыши, огромные деревья цеплялись голыми ветками за серое ноябрьское небо. Они, казалось, вытянулись выше обычного, и в этом Амми мерещилась скрытая угроза. Но Наум был жив. Он лежал на кушетке в низенькой кухне, очень слабый, но в полном сознании, даже покрикивал на Зенаса. Дом был нетоплен, и когда Наум заметил, что Амми поеживается, то велел Зенасу принести еще дров. Дрова действительно были необходимы, так как камин был пуст, не зажжен, только сквозной ветер из трубы раздувал горстку золы. Когда Наум спросил Амми, теплее ли ему от новой порции дров, все стало ясно. Крепчайший стержень сломался, и от новых напастей несчастного защищало безумие.
Амми стал осторожно расспрашивать, как Зенас, но ничего не добился. «В колодце, он живет в колодце», — твердил несчастный отец. Амми вспомнил о сумасшедшей жене Наума и перевел разговор на нее. «Набби? Да вот же она», — удивился тот, и Амми решил, что лучше будет поискать самому. Оставив заговаривающегося друга в кухне, он снял с гвоздя связку ключей и по скрипучей лестнице поднялся на чердак. Там было темно, душно и тихо. Только одна из четырех дверей была заперта, и он стал подбирать к ней ключ. Третий ключ подошел, и, повозившись с замком, Амми распахнул низенькую белую дверь.
Сначала он почти ничего не увидел, так как маленькое окошко, полускрытое грубой деревянной решеткой, совсем не пропускало свет. Но запах был невыносим, и Амми пришлось выйти, чтобы набрать в легкие чистого воздуха. Когда он снова вошел в комнату, то заметил что-то на полу в углу, а подойдя поближе, не удержал громкого крика. В тот же момент ему показалось, что небольшое облачко заслонило окно, а затем он словно ощутил рядом с собой чье-то влажное дыхание. Перед глазами у него плясали неописуемые яркие блики, и если бы он не был полностью парализован страхом, то сравнил бы их с цветом раздробленного шарика, скрывавшегося в метеорите, с нездоровой растительностью, пробившейся по весне. Но в тот момент он думал только об открывшихся чудовищных останках, напомнивших ему, во что превратились несчастный Таддеуш и скотина во дворе. Но самым ужасным было то, что жуткие останки еще пытались шевелиться, рассыпаясь при малейшем движении.
Дальнейших подробностей этой сцены Амми мне не описывал, но и о том, что останки шевелились, больше не упоминал. Есть вещи, о которых не принято говорить вслух; очень часто действия, продиктованные гуманизмом, строго караются законом. Я думаю, что Амми не оставил в комнате ничего живого, ибо оставить там живое существо означало бы обречь его на дальнейшие неисчислимые муки. Другой бы на мест Амми давно бы лишился рассудка, но выносливый крестьянин нашел в себе силы выйти из комнаты и запереть за собой дверь. Ему еще предстояло заняться Наумом: его надо было накормить, согреть и отправить куда-нибудь в больницу.