Я всегда верил в то, что в непосредственной близости от нас существуют странные и одновременно совершенно недосягаемые миры, и сейчас, как представляется, мне удалось отыскать способ, благодаря которому можно будет сокрушить этот барьер. Нет-нет, я не шучу! В течение ближайших двадцати четырех часов эта машина, которую, ты видишь рядом с моим столом, станет источником особого вида волн, воздействующих на доселе неизведанные органы чувств, таящиеся в нас, но пребывающие в атрофированном, либо рудиментарном состоянии. Эти волны распахнут перед человеком громадные и обширные перспективы, причем некоторые из них окажутся подлинным открытием вообще для всего, что принято считать органической жизнью. Перед нами предстанет то, чему в темноте подвывают собаки и во что вслушиваются по ночам, подняв уши, уличные коты. Мы увидим такие вещи — массу вещей, — которые не доводилось видеть еще ни одному живому существу. Мы преодолеем барьер времени, пространства и измерения, и, не совершая ни малейшего телодвижения, проникнем в самые глубины мироздания.
Пока Тиллингэст говорил подобные вещи, я пытался было возражать, даже протестовать, поскольку видел, что все это не столько забавляет, сколько, скорее, пугает его, однако он пребывал в состоянии почти фанатичного возбуждения и потому в итоге выгнал меня из своего дома. Да и сейчас былого фанатизма в нем стало отнюдь не меньше, хотя я чувствовал, что желание высказаться все же подавило у него презрение к моей персоне, и именно потому он написал мне ту странную, почти неразборчивую записку, приглашая немедленно прийти к нему в дом на Беневолент-стрит.
Входя в обитель своего друга, столь внезапно превратившегося в дрожащую горгулью, я сразу же почувствовал, что во всех углах этого дома притаился леденящий душу страх. Мне показалось, что все те слова, которые он произнес десять недель назад, словно воплотились сейчас в той темноте, которая затаилась за пределами маленького круга света, исходящего от одинокой свечи, и я невольно вздрогнул от звука глухого, сильно изменившегося голоса моего друга. Мне хотелось, чтобы в те минуты нас также окружали его слуги, однако Кроуфорд заявил, что три дня назад все они покинули его дом. Я невольно поразился тому, что старый Грегори так вдруг бросил своего хозяина, при этом ни слова не сказав о своем намерении столь доверенному и близкому другу, которым всегда считал меня. В сущности, именно от него я и получил всю информацию о жизни Тиллингэста после той нашей досадной и эмоциональной размолвки, когда Кроуфорд в ярости указал мне на дверь.
Довольно скоро, однако, мне удалось несколько унять собственные страхи, место которых постепенно стали занимать любопытство и самое неподдельное восхищение. Я мог лишь догадываться о том, чего именно ожидал сейчас от меня Кроуфорд Тиллингэст, однако в том, что он находился у порога какого-то невероятного открытия, не оставалось ни малейшего сомнения. Если прежде я еще осмеливался как-то возражать и даже протестовать по поводу его противоестественных попыток проникнуть в суть самого сокровенного, то сейчас, когда он определенно достиг на этом поприще вполне конкретного прогресса, я уже почти разделял его настрой, хотя внутренне и содрогался, мысленно представляя себе, каких жертв все это может стоить.
Я шел по темному, пустынному дому, следуя за слабым огоньком свечи, зажатой в подрагивающей руке этой ходячей пародии на человека. Электрический свет в доме был выключен, и сделано это, как пояснил он мне, по вполне конкретным причинам.
— Это будет слишком… Я просто не решаюсь… — продолжал бормотать он, и я обратил внимание на эту его новую и довольно специфическую манеру речи, похожую на некую разновидность разговора с самим собой.
Мы вошли в располагавшуюся в чердачном помещении лабораторию, и я сразу увидел довольно отталкивающего вида электрический агрегат, излучавший слабое, чуть подрагивающее, какое-то болезненное бледно-фиолетовое свечение. Машина была подсоединена к довольно мощному на вид аккумулятору, хотя в настоящий момент, как мне показалось, ток включен не был (насколько я мог запомнить, в ходе самого эксперимента, при работе она издавала гудящий, потрескивающий звук). Отвечая на мой вопрос, Тиллингэст лишь промямлил, что это постоянное свечение имеет отнюдь не электрическую природу, однако сейчас ему было бы трудно в более понятных выражениях объяснить суть происходящего.
Усадив меня рядом с машиной, так что она оказалась по правую руку от меня, он щелкнул каким-то выключателем, располагавшимся под гроздью ламп, расположенных в виде некоего подобия короны. Послышалось характерное потрескивание, сменившееся глухим подвыванием, которое с каждой секундой становилось все громче, неистовее, а потом внезапно перешло в гудение, причем настолько мягкое, что я даже принял его за возвращение самой настоящей тишины.
Вскоре свечение усилилось, потом снова ослабло, после чего приобрело бледный, призрачный оттенок, или, скорее, стало походить на смесь цветов, характер которой я не берусь описать даже приблизительно. Тиллингэст пристально следил за моей реакцией и заметил появившееся у меня на лице изумленное выражение.
— Знаешь, что это такое? — прошептал он. — Это ультрафиолет. — Он странно хохотнул моему явному недоумению. — Ты всегда считал, что ультрафиолетовые лучи невидимы — в сущности, так оно и есть, однако сейчас ты способен видеть и их, и многое другое, что было прежде недоступно твоему зрению.
— А теперь слушай, — продолжал он. — Генерируемые этой машиной волны пробуждают в нас тысячи доселе дремавших чувств — тех самых чувств, которые дошли до нас через миллионы и миллионы лет эволюции человеческого существа от самых первобытных форм, зачатков органической жизни. Сам я уже видел подлинную, правду, и хочу, чтобы ты также получил такую возможность. Хочешь узнать, как все это выглядит? Сейчас увидишь.
С этими словами Тиллингэст уселся прямо напротив меня, задул свечу и со зловещим видом уставился мне в глаза.
— Твой органы чувств — в первую очередь, пожалуй, слуха — также смогут воспринять массу разнообразных импульсов, поскольку они довольно тесно связаны с этими самыми дремлющими или спящими органами. Следом же за ними последуют уже иные ощущения. Скажи, ты когда-нибудь слышал о так называемой шишковидной железе? Знаешь, я просто корчусь от смеха, когда вспоминаю этих эндокринологов-верхоглядов, простофиль, именующих себя учеными, и на самом деле являющихся попросту выскочками, прикрывающимися учением Фрейда.
Так вот, скажу я тебе, орган этот — наиглавнейший из всех органов чувств, и обнаружил я это совсем недавно. В некоторой степени его можно уподобить органу зрения, передающему свои импульсы прямо в мозг, и если ты нормальный человек, то таким образом сможешь воспринять большую часть того… того, что находится как бы по ту сторону, можно сказать — на том свете.
Я оглядел громадное пространство его мансарды с наклонной южной стеной, которую слабо освещали лучи, отсутствовавшие в нашей повседневной жизни. Отдаленные углы помещения утопали в глубокой тени, а все пространство приобрело очертания какой-то подернутой дымкой нереальности, скрывавшей свою подлинную сущность и побуждавшей мозг мыслить категориями символизма и призрачных образов.
За тот отрезок времени, пока Тиллингэм хранил молчание, я ощутил себя словно находящимся в громадном храме давно усопших богов. Это было строение со смутно очерченными формами и сложенное из бесчисленного количества черных каменных колонн, восходящих от влажных плит пола к туманным высотам, остававшимся за пределами моего зрения. Какое-то время картина эта оставалась вполне зримой, но постепенно стала сменяться более жуткими образами — словно я оказался в полнейшем, абсолютном одиночестве в бескрайнем, непроглядном, беззвучном космосе. Меня окружал сплошной вакуум, пустота, и больше ничего, и это пробуждало в душе странное, словно пришедшее из далекого детства ощущение животного страха. Я невольно потянулся рукой к карману пиджака, в котором лежал револьвер — с ним я не расставался ни на минуту с тех самых пор, когда впервые оказался в этом доме, расположенном в восточной части Провиденса.