"Совсем плох стал, – подумал он с тоской, рассматривая это редкое по нынешним временам чудо. – Как же это называется по-русски? Кичка?"
Впрочем, слово, всплывшее в памяти, Виктору решительно не понравилось. Не хорошее оно было какое-то, это слово, напоминающее скорее об учительницах младших классов или провинциальных буфетчицах и совершенно не передающее всей прелести прически, когда поднятые кверху волосы обнажают высокую белую шею, но не трогательно тоненькую, а сильную, "величавую", кажущуюся тонкой только в присутствии округлых и наверняка матово белых плеч, высокой полной груди и широкого лица с мягкими и "плавными", чрезвычайно располагающими чертами, которыми понимающий человек может любоваться ничуть не меньше, чем "отточенными" до полного технического совершенства чертами иных признанных красавиц. И вся она, Катарина, была именно что какая-то "сибирская", хотя, возможно, в Сибири таких женщин никогда и не было. Кто знает? Высокая, дородная, но не толстая, белая, с прозрачной синью васильковых глаз, затененных длинными светлыми ресницами…
"Пава. Так, кажется?"
Однако, заподозрив неладное еще тогда, когда увидел ее в этом облике впервые, Виктор не поленился заглянуть в базу данных Гамбургского управления внутренних дел и нисколько не удивился, обнаружив, что не была та женщина и в половину столь хороша, пока не стала этой Катариной. Но и это, если верить собственной интуиции, всей правдой не было. Виктор догадывался – и это-то и занимало его больше всего – что и сразу после воплощения, она тоже была другой. Такой, как сейчас, судя по всему, сделал Катарину именно холодный и какой-то мертвенно-равнодушный, совершенно не отражающий того, что творилось в скрытой за семью печатями душе, взгляд Черта, которого Катарина вытащила в Мюнхене буквально из пекла, вынесла на себе из боя, спасла от смерти и плена, выходила, как могла и умела, и… – "Вот же невидаль какая!" – полюбила. Возможно ли такое? Говорят, любовь зла, и, глядя на этого худого, какого-то "темного", как будто и в правду постоянно пребывающего в густой тени мужика, в это легко можно было поверить. Особенно, если вам довелось не только видеть Черта, но и слышать его речь.
"Красавица и чудовище… М-да…"
– Доброе утро, – сказал Виктор, подходя к скамейке. – Надеюсь, не помешал?
– Доброе утро, сэр, – имея в виду Черта, Катарина заменила очень личное обращение "господин" и слишком официальное – "князь", на вполне нейтральное – "сэр". Вскакивать со скамейки и вытягиваться в струнку, Пятая Дженевры не стала тоже.
"Славная девушка…И умная".
А вот Черт не сказал ничего. По-видимому, он был прекрасно осведомлен о том, какое впечатление производит на окружающих его голос, и потому только молча кивнул и выжидательно посмотрел на Виктора.
– Не спится, – сказал Виктор, присаживаясь, на мокрую от давешнего дождя скамейку рядом с Чертом. – Выпить хотите?
– Хочу, – равнодушно, как какой-то гротескный механизм из американских фильмов ужасов, проскрежетал Черт и в упор посмотрел на Виктора. – Спрашивайте.
"Черт возьми! А в любви ты ей как объясняешься?"
– Ваши тайны, Черт, ваши тайны, – Виктор полез за пазуху и снова достал свою заветную фляжку. – Знаете, как у нас говорят? "Не хочешь, не говори". – Он, не торопясь, свинтил колпачок и передал фляжку Черту. – На самом деле, меня интересует только одна вещь. Вы знаете Рапозу Пратеаду?
– Знаю, – Черт принял фляжку и сразу же передал ее Катарине. – Мы были в Мюнхене вместе. Вы это хотели знать?
Так, вероятно, звучала бы "речь" фрезерного станка, обрабатывающего броневую сталь. Однако для Виктора сейчас важнее было содержание. Впрочем, чего-то в этом роде он и ожидал. В угадываемую его интуицией четверку Лиса, как ни странно, вписывалась легко и просто. Это было ее место.
"Великолепная группа, – отметил он без удивления и радости. – Просто идеальная".
– Что с ней случилось, знаете? – спросил он вслух.
– Нет, – мотнул головой Черт, принимая от Катарины фляжку. – Она ударила, когда я был еще внутри, – точно выверенный "скупой" глоток. – А потом мне было уже ни до кого. Сами понимаете.
"Значит, это была она".
– Я был уже плохой, – секунду подумав, добавил Черт. – Не мог уже…
– Понимаю, – Черт оставил ему виски ровно на один глоток, но эта малость оказалась очень кстати.
"Тупик", – Виктор убрал фляжку в карман и встал.
– Спасибо. Не буду вам больше докучать своим присутствием.
– Это не все, – неожиданно проскрежетал Черт и тоже встал со скамейки. – Часа через два… Я был уже в сознании, – он быстро взглянул на Катарину, как бы объясняя, кому он этим обязан. – Пришел "откат". Я думаю, это была Рапоза. Ее "цвет".
– Полагаете, она жива? – на этот раз, Виктор не стал набивать трубку, "как все", а просто вытащил из воздуха новую, уже набитую и раскуренную, и тут же перехватил первую пробившуюся сквозь "железную стену" эмоцию Черта. Сагус был удивлен или, вернее, учитывая то, какой силы должно было быть чувство, чтобы пробить такой барьер, потрясен. Он просто не знал, что кто-то способен колдовать, не "светясь".
– Я ее мертвой не видел.
"Тоже ответ".
– А живой?
– В Городе она не появлялась, – пожал плечами Черт. – В "сети" вывешен "черный вымпел", но сигнал тревоги подала она сама.
– Спасибо, – еще раз поблагодарил Виктор, предполагая, что все уже сказано, но ошибся.
– Ты тот Виктор Корф, который с "лобным синдромом"? – неожиданно спросил Черт.
"Значит, она знала и это. Сильна стрига!"
– Да.
– Мы шли к тебе, – сказал Черт и, достав пачку сигарет, тоже закурил. – Она нас вела.
– Понятно, – кивнул Виктор, чувствуя, как сжимается от тоски сердце. – Во Франкфурте тоже были вы?
– Да.
"Похоже, что ты ее недооценил, друг", – сказал он себе.
По всем тщательно собранным Виктором и его людьми данным, а их накопилось уже порядочно, во Франкфурте и Мюнхене действовала колдунья невероятной, просто запредельной силы. Даже делая поправку на не всегда достоверные источники информации, эта ведьма должна была быть едва ли не равной ему – "богу" – по силам.
"Дебора?"
– Спасибо, – в третий уже раз сказал Виктор.
– Не за что, – ответил Черт. – И вот еще что, Виктор, зовите меня Борисом. Меня папа так назвал.
3
Казалось бы ерунда. Что ему, в самом деле, до этих двоих? И почему именно о них он все время думает? Других дел, что ли, нет? Однако эта странная любовь "красавицы и чудовища" занимала его, чем дальше, тем больше. И, как можно было догадаться, совсем не случайно.
"Мужчины любят глазами, – Виктор терпеть не мог все эти прописные истины, но приходилось согласиться, что что-то в этой "народной мудрости" есть. Образ Лисы недаром едва ли не все время стоял перед его глазами, и избавляться от этой "напасти" он не собирался, хотя, разумеется, мог, если бы захотел.
Однако занимало его не чувство, которое должен был испытывать к Катарине Черт. С ним-то как раз все было понятно. Судя по всему, в реальной жизни Черт был совершенно лишен радости любви. В той или иной степени, об этом можно было судить по тому, как вел себя в Городе Бомарше. Короткое и, надо отметить, довольно поверхностное расследование, предпринятое Виктором, показало, что в Чистилище Черт был известен, как легкий и удобный любовник, склонный к долговременным романам "с лирикой", но никогда не обременявший партнершу своим присутствием дольше, чем хотела она сама. По такому поведению о человеке многое можно узнать, хотя, правды ради, никто из тех, с кем привелось говорить Виктору, и не подозревал, кто на самом деле скрывается под личиной мягкого, улыбчивого и крайне остроумного "француза". Все, как один, полагали, что в реальной жизни Бомарше, скорее всего, какой-нибудь несчастный калека, лишенный физической возможности любить и быть любимым. Впрочем, если подумать, не так уж они и ошибались. И если так все и обстояло, любовь Черта к Катарине была понятна и легко объяснима. Красивая женщина, к тому же боевой маг… Но если и этого недостаточно, то не трудно было представить, какое впечатление на этого сурового мужика должна была произвести почти материнская забота, с которой Катарина его выхаживала. Но вот сама Пятая Дженевры оставалась для Виктора полной загадкой. И именно она и ее чувство, больше всего его и занимали.