Майор посмотрел на часы.
— Так… Герой наш вот-вот уже нарисуется. Ладно, к черту геополитику, тем более на гипотетическом — пока — уровне. Вы мне вот что скажите: почему именно Эверглейдс? Ведь не самое же удаленное от человеческого жилья место?
— Удаленное достаточно. — Наговицына задумалась, и добавила: — Но не думаю, что поэтому. Редкое по разнообразию царство рептилий и земноводных. Вот почему.
— И почему же это ваше «почему» как бы отвечает на вопрос?
— В двух словах если — скорость и разнообразие мутаций. Достаточно быстро можно увидеть, что не работает в принципе, а с чем смысл возиться есть.
— А мушки-блошки?
— Мушки-блошки, конечно, быстрее — уже в силу того, что гораздо быстрее воспроизводятся. Но ведь и генетически они куда как дальше от нас с вами.
Кремер кивнул.
— Понятно. А головастик какой-нибудь нам почти что брат. Что и картинки зародыша человеческого наглядно демонстрируют.
— Приблизительно. Не родной брат, конечно, но генетически, скажем так, где-то на уровне двоюродного.
— Ну, значит, кузен, — согласился майор. — В общем, настрогали они в интересах науки кузенов наших, и тут один из них неожиданно для будущих шнобелевских лауреатов прорвался к самому верхнему концу пищевой цепочки. После чего кузен этот заодно решил своих родственников — нас с вами — и в далеком Питере попроведать.
— Кузен из выживших?
— Из них.
— Один?
— Сколько их выжило, Алина Витальевна, мы знать не можем. До нас доехать могла, как вы сами говорили, и одна-единственная кузина. Главное, чтобы на сносях была. А дальше — плодитесь, как говорится, и размножайтесь.
— Но не забросили же ее сюда?
— Нет, этот вариант я отметаю сугубо и начисто. Это дядям совсем не с руки. Их задача была — все концы в воду, и чем глубже, тем лучше, раз уж такой вселенский конфуз случился. А обнаружившаяся внезапно кузина — вкупе со всеми остальными ошметками головоломки — на очень интересные выводы наводит. И не меня одного, как вы понимаете. — Майор внезапно оживился и ткнул пальцем в лобовое стекло. — О, а вот и Сергей Михайлович у кафешки нарисовались.
Ламанча посмотрела в направлении «Швабского домика». Знакомая фигура в джинсах и куртке-плащевке, переминаясь с ноги на ногу, осматривалась по сторонам.
— Что ж, Петр Андреевич, — сказала Наговицына, открывая дверцу, — до скорого?
— До очень скорого, — поправил Кремер. — Не захлопывайте, я сам потихоньку прикрою. Да, вот так и возник у дяди Семы столь необычный для него порыв любви к негодяйской Рашке. И тебе самолет-транспортник, и контейнеры с репеллентом… Ну и, конечно, бригада ассенизаторов на предмет damagecontrol[1]. Так, погодите-ка пару секунд, пока я потихоньку задом сдам, а потом уж выруливайте смело.
Телешов так напряженно пытался высмотреть что-либо, напоминавшее майорский «Пассат» или хотя бы какую-то милицейскую машину, что не обратил особого внимания на женщину, шедшую через пустынную и притихшую ночную площадь. Только когда она уже появилась у подземного перехода, выходящего прямо на кафе, он узнал ее и застыл на месте. Он никак не мог взять в толк, что она делает здесь одна, в этот час, как не мог понять и того, рад ли он ее видеть — или предпочел бы сейчас находиться где-нибудь, хоть у черта на рогах, лишь бы не встретиться с ней взглядом.
— Сергей, — негромко сказала Алина, подойдя к нему вплотную.
Он молча кивнул, чувствуя, что в горле у него внезапно пересохло.
— А где же… — Он кашлянул и собирался уже произнести «Кремер», когда Алина его перебила:
— Это я попросила его позвонить.
— А… — понимающим тоном протянул Телешов, по-прежнему ничего не понимая.
— Мы сейчас поедем, Сергей, — продолжала Наговицына, не давая ему возможности собраться с мыслями. — На Блюхера, не так уж далеко. Сейчас поймаем машину и поедем.
Он опустил глаза, потом, подняв голову и глядя куда-то в сторону, с кривой усмешкой проговорил:
— На ночной сеанс. Психотерапии.
— Не надо, Сережа, — тихо сказала она.
— А что надо?
Алина взяла его за руку.
— Машину надо ловить. Вот что надо.
Он постоял недвижно несколько секунд, чувствуя, как ее пальцы мягко сжимаются и разжимаются на его запястье, и кивнул.
10
Он шагнул вслед за ней в прихожую. Алина, щелкнув выключателем, сняла свою легкую курточку и потянулась к вешалке. Неожиданно для себя он дрожащими пальцами коснулся ее обнажившейся шеи. Алина застыла на секунду и потом, выронив куртку на пол, резко, одним движением повернулась к нему.
Их разделял один лишь шаг, но сейчас, когда они стояли вот так, глаза в глаза, ни один из них не решался этот шаг сделать. Двумя руками она взяла его ладонь, пальцы которой по-прежнему касались ее шеи, и прижалась к ней щекой. Потом повернулась и, не отпуская руки Сергея, медленно пошла внутрь квартиры. Он как загипнотизированный последовал за ней.
Он не видел ничего вокруг, — ни обстановки, проступавшей в полумраке гостиной, ни тусклого света фонаря за окном — ничего, кроме завитков волос на ее шее, которых несколько мгновений назад касались его пальцы. Алина медленно и не оборачиваясь вела его через комнату к дверному проему спальни. Здесь она остановилась и, повернувшись к Сергею, прислонилась спиной к косяку. Какое-то время она, не двигаясь, смотрела на него, а потом, медленно подняв руку, провела ладонью по его щеке. Он застыл, чувствуя, как дрожь волнами охватывает теперь уже все его тело.
Ее рука скользнула к вороту его рубашки, расстегнув сначала одну пуговицу, потом вторую. Пальцы ее гладили кожу на его груди, и ему показалось, что он слышит ее тихий, очень тихий, почти беззвучный смех.
— Ах, Сергей Михайлович, Сергей Михайлович…
Алина легонько оттолкнула его и шагнула в спальню. Остановившись у кровати, она несколькими движениями сбросила с себя одежду, оставшись в одном белье. Через секунду и оно лежало на стуле.
Обнаженная, вытянув руки вдоль тела, она стояла в тусклом свете все того же уличного фонаря, пробивавшегося сквозь тонкие портьеры. Стояла и ждала, чуть склонив голову к плечу.
Сергей почувствовал, что если сейчас же, сию же секунду не окажется с нею, не обнимет, не сольется с ее телом — то вспыхнет, взорвется, сгорит, оставив после себя лишь горку пепла. Ноги внезапно перестали его слушаться, и он двигался к ней, не в силах оторвать ступни от пола, скользящими, дерганными шагами, сорвав с себя куртку, рванув на груди рубашку с такой силой, что несколько пуговиц отлетело напрочь. Все это происходило долго, очень долго, бесконечно долго — прошло целых две, или три, или пять немыслимо долгих секунд, пока он оказался рядом с ней, совсем рядом, вплотную, взяв ее лицо в ладони и чувствуя, как руки ее расстегивают ремень и молнию на его джинсах.
Он стоял, лишь механически переступая с ноги на ногу, позволяя остаткам одежды соскользнуть на пол. Ее рука прошлась по его груди, животу, двинулась ниже — и его охватил страх, что все кончится прямо сейчас, здесь же, не успев и начаться.
Он рывком подхватил ее на руки, вжавшись лицом в ее грудь. Потом опустил на кровать, упав рядом.
Она почувствовала, что с ним происходит, и, раздвинув бедра, притянула его к себе. Он вошел в нее сразу же, успев лишь радостно удивиться влажной и жадной готовности ее тела, ждавшего его, вошел глубоко, до конца — и в то же мгновенье все его существо, каждую его клеточку, потряс неимоверный, немыслимый, неведомый ему прежде взрыв экстаза, счастья, восторга, и снова, и снова, и снова, и он замер, сжимая пальцами ее плечи.
Он еще вздрагивал в последних приливах оргазма, когда почувствовал испепеляющий стыд.
— Прости, — едва слышно произнес он. — У меня… Год… Или два… Я не был…
— Тс-с-с… — прошептала она. — Все хорошо. Все очень, очень хорошо.
Но он уже не слышал ее, потому что внезапно почувствовал, что его тело, казалось, никак не отреагировало на происшедшее, оно снова жаждало эту чудом появившуюся в его жизни прекрасную женщину, оно хотело ее как будто в первый раз — и он изумленно подчинился, и ощутил, как она тоже почувствовала это, и теперь они двигались, стараясь войти в ритм желания друг друга, а, главное, в ритм вековечной мудрости их тел, которая и вела их словно двух юных любовников, впервые познающих пронзительную радость обладания друг другом, впервые не только для себя, но впервые во всей этой прекрасной, сотканной из любви Вселенной, все мириады частичек которой текли сейчас космической рекой счастья, несшей на себе двух этих некогда одиноких и чужих друг для друга людей, ставших ныне по вековечному завету Божию единой плотью и единой душой.