— То есть, со временем даймондбэки наши как бы врубятся?
— Врубаться им особо нечем, но методом проб и ошибок все-таки будут двигаться туда, где газа меньше.
Майор удовлетворенно кивнул.
— Значит, ребятам работенка еще выпадет.
— Должна, — твердо ответила Алина.
— Ну, а теперь вопрос второй: куда прочая мразь из очистной системы девается? Ведь даже если с трансформаторной мы ошиблись, и точка проникновения — она же гнездо — не там располагается, так все равно где-нибудь, да и поперли бы наружу. Верно?
— Верно. — Наговицына смотрела в сторону.
— Полезли бы они наверх там, где их ждут, мы бы уже знали.
— Каким образом? — вмешался Телешов. — Их же там не стрелять должны?
— Струя огнемета модели ЛПО-50, Сергей, звук имеет характерный и достаточно сильный. На таком пятаке да в ночное время — не прозеваешь. Это на предмет расчетной нашей точки.
Кремер помолчал, потом подвел итог своей речи:
— Значит, на огнеметчиков они пока не вышли — но и в другом месте не ринулись наверх массово. Здесь народу столько понатыкано — незаметно не проскользнуть.
Он снова умолк.
— А где же финальное «следовательно»? — негромко спросила Алина.
— На финальное, Алина Витальевна, ответ нам жизнь даст. Что ж его без толку-то формулировать?
Наговицына смотрела себе под ноги. Но должны ведь они бежать из всех этих проклятых труб. Уже обязаны. Остальные из квартир — бегут, ничего не чувствуя, с заблокированными термолокаторами, с выключенным обонянием. Бегут под выстрелы. А те? Вдобавок ведь и спирт для них должен быть раздражителем серьезным, значит, не один лишь изобензофуран работать должен. Раствор этот не имеет права не сработать. И он работает, в этом она не могла сомневаться. Но тогда где же змеи?
Сбившись в тесный клубок, они задыхались, оглушенные, растерявшиеся, дергающиеся во все стороны. А из лаза между колодцем, ржавая задвижка в котором полностью скрылась под грудой змеиных тел, и тем участком трубы, где был отколот кусок чугуна размером с человеческую голову, в гнездо рвались все новые и новые даймондбэки. Потерявшие не только способность ориентироваться по запаху и теплу, но и видеть — спиртовой раствор обжег их глаза, рты, языки, а пары репеллента окончательно превратили гремучников из смертоносных охотников в клубок растерянных, перепуганных существ, яростно разевавших пасти в попытке глотнуть воздуха, но вместо воздуха вдыхавших все те же оглушающие и парализующие пары.
Инстинкт настойчиво толкал их наверх, к выходу из гнезда, к тому небольшому отверстию сбоку от литой крышки люка, через которое свободно проскальзывали даже самые крупные из них. Но было нечто, что заставляло их оставаться на месте: слепых и беспомощных, одуревших от обрушившихся на них химикатов. Гул множества шагов, еще более мощный гул, исходивший от множества непонятных тяжелых существ или предметов — и все это было сосредоточено вокруг их дома, их гнезда, из которого при любых других обстоятельствах каждый из них бежал бы не мешкая.
Это нечто, удерживавшее их здесь, в удушающей атмосфере нафталина и спирта, было, неким подобием коллективного разума — и уж во всяком случае, подобием коллективного инстинкта, который озабочен был уже не тем, насколько голодно, холодно и неприятно каждому из них, но лишь тем, как выжить всем. Или хотя бы большинству. И сейчас это нечто знало, — или чувствовало — что если здесь творится непонятный для них кошмар, не оставивший им ни одного из надежных и совершенных орудий охотника и убийцы, то там, наверху — верная смерть. Нечто, руководившее ими, не оставляло выбора. Здесь, внизу, они были парализованы страхом — наверное, впервые за всю их не слишком долгую жизнь. Там, снаружи, был не просто страх. Там была смерть. И потому они извивались, тыкались в стенки колодца и в тела собратьев, не видя, ни куда они ползут, ни с кем сталкиваются, не боясь оказаться погребенными под грудой все прибывавших и прибывавших тел, а напротив, вжимаясь как можно глубже в это пульсирующий и дергающийся клубок. Перепуганные — но живые. А наверху — смерть, смерть, смерть. Если этого и не знал каждый из них в отдельности, то отчетливо чувствовало объединяющее их нечто — великий инстинкт сохранения рода.
Однако долго так продолжаться не могло. Как только одна или две змеи все-таки решатся выбраться наружу, мощные клещи коллективного инстинкта разожмутся в одно мгновение. Потому что тогда будет — каждый за себя.
Но это еще не сейчас. Еще не сейчас.
Сергей поднял голову. Ветерок был несильным, но все же и он постепенно сносил запах репеллента, выползавший из подъездов. Действительно, похоже на нафталин. Бабушкин шкаф, подумал он. Вовсе не отвратительно — не без некоторой даже ностальгии.
Разлапистая ветка над его головой слабо покачивалась, время от времени перекрывая тусклый свет фонаря и рисуя прихотливые тени на стене дома. Телешов рассеяно наблюдал за тем, как менялся этот рисунок. Вот чья-то многопалая рука покачалась вверх и вниз, словно успокаивая кого-то, между третьим этажом и вторым. Вот порыв ветра взметнул эту руку еще выше. Вот…
Сергей замер.
В окне четвертого этажа, забравшись с ногами на подоконник и прижавшись личиком и ладошками к стеклу, был ребенок. Тот самый, молчаливый и как будто ничейный малыш, смирившийся со своим недетским одиночеством. Странные тени, отбрасываемые шевелящимися ветками, медленно, как в темном и нехорошем сне, бродили по оконному стеклу. И по неподвижному личику мальчонки.
Ребенок смотрел на него.
Алина, повернувшись к Телешову, проследила за его взглядом и тихо охнула.
Сергей не сводил глаз с маленького, едва освещенного личика. Нет, даже не с личика — он не мог оторваться от его немигающих, немыслимо спокойных — и от того скорбных какой-то ужасающей, непонятной для нормального взрослого человека скорбью — глаз. Сейчас он слился с ними, слился с самим малышом, со всем существом его, сейчас он был им, сейчас уже его сердце сжимала ледяная рука космического одиночества, и его невидящие глаза смотрели на мир, в котором ему не было места. В одно мгновение он почувствовал бездонную боль этого крошечного существа — боль давно притупившуюся, давно знакомую, давно привычную, и от того еще более страшную. Боль эта сдавила ему сердце, и Сергею показалось, что оно остановится, что оно просто не захочет биться, потому что всего этого слишком много для взрослого сердца: всего этого одиночества, скорби, забытости, ненужности и заброшенности.
В одно мгновение Сергей взглядом сказал мальчонке в окне все: что он не забыт, что он не один, что он любим — Сергей влил в его глаза и в маленькую его душу всю любовь, которая в этот лучший, главный, первый день его жизни через край наполнила все его существо, умершее, казалось, для всякой любви. И так много ее было, так много этой любви — слишком много для одного. Сергей взглядом умолял мальчонку взять малую ее толику, если уж он не может взять всю эту любовь целиком, отогреться, растаять, ожить… В этот момент ему показалось, что мальчонка едва заметно кивнул. Чуть-чуть. Может быть, это снова была всего лишь причудливая игра теней, но Сергей мог поклясться, что они поняли друг друга и договорились обо всем.
В следующее мгновение он уже бежал к подъезду. Он не слышал крика Алины, позвавшей его по имени, не слышал разразившегося проклятьями Кремера, не видел стоявших перед ним фигур с дробовиками — он просто скользнул между ними, как тень.
Скользнул как тень — и тенью растворился в распахнутой пасти проклятого дома.
3
Сергей едва скрылся в полуосвещенном проеме двери подъезда, как Кремер, схватив за плечо ближайшего МЧС-ника, заорал:
— Брезент, быстро!
Трое спасателей тут же бросились в сторону Казанской, где вдоль тротуара стояли грузовики с подручным инвентарем.