Раздались аплодисменты.
Камера начала отъезжать, открывая пространство огромной комнаты или фотостудии. Теперь стало видно, что женщина висела на высоте двух или трех метров от пола, наверное, на невидимой лонже, но создавалось ощущение, что она застыла в воздухе. Ее руки были распахнуты, как крылья, и приглядевшись, можно было увидеть, что от запястий тянулись тонкие веревки к крючкам на стене. Ноги ее были сведены вместе и перебинтованы, но опирались на высокую подставку. Она напоминала птицу и в то же время калеку — из-за бинтов и пластырей, которыми было покрыто все ее тело.
«Ну ничего, говорят, чем тяжелее жизнь, тем лучше играешь, — хриплым голосом продолжала актриса. — Когда умру, все будут плакать. Чесаться хочется… и спать. Мне долго так висеть, пока ты снимешь? Вдруг я упаду? Куда смотреть? На камеру? Молчу, молчу… Я чайка, чайка. Я уже не человек, не женщина давно… Да убери ты камеру, любимый! Сейчас спущусь и все здесь разобью… возьму вот эту вазу, и… Шучу, шучу! Ой, больно, куда ты… больно! Руки затекли… Ушел и «стоп» забыл сказать!» Сделав резкий рывок, она вдруг стала заваливаться на камеру. Изображение поплыло. Что-то хлопнуло.
Стоящие неподалеку от меня женщины хором вскрикнули. Мужской бас их успокоил: «Ей не больно… все такие нервные!» Раздались крики: «Тише!»
На экране снова побежали кадры, то же женское лицо смотрело прямо в камеру.
«Упала… вы все снимаете? Когда же стоп?!»
Экран стала заливать алая краска, а может, это был клюквенный сок, — и он стал кровавым.
«Красивый кадр!» — поделился с кем-то тот же бас. В ответ тихо выругались: «Садист ваш главный».
Но женщина на экране продолжала свой монолог.
«Зачем меня порезал? Потому что сопли потекли?… плакать надо красиво… смех, сквозь слезы… Вот зуб сломала, некрасиво… актриса без зуба… женщина без зуба — не женщина. Я есть хочу… как хочется чего- нибудь… нельзя? Когда обед? Не слышат…»
В кадре появился фотограф, склонился над ней, щелкнул вспышкой, ушел. Она помолчала и продолжила.
«Грудь показать? Заплакать? Засмеяться? Ответить на вопросы? Рассказать, как быть счастливой? Раздеться? Не чувствовать, не плакать, не страдать, все объяснить? Сказать: Я чайка? Взять цветы и поклониться? Потом сбежать и спрятаться, и лечь на спину, чтоб не было мешков? Что ты сказал? Искусство? Ты сказал и вышел. Догоните, эй, он «стоп» забыл сказать… Ушли все на обед, меня забыли… Давай, там встретимся. Где я снимаюсь? Нигде. Нет, вру, снимаюсь. Везде. А что, правда, надо умирать?»
С разных сторон стали раздаваться крики: «Браво!» Кто-то издал залихватский свист. Доверительная и в то же время разоблачительная интонация показанных кадров подействовала на публику возбуждающе. Кто-то нервно хохотал, прижимал к себе свою спутницу, молодые начали тискать друг друга, влюбленные целоваться.
«Остановите проекцию!» — переходя на фальцет, закричал кто-то в микрофон. По сцене заметались тени, и сразу заиграл синтезатор — музыкантам дали отмашку создать шумовой фон.
А на экране бежали последние кадры.
«Может, это и есть рай?» — еле слышно произнесла героиня. Она лежала в луже крови с остановившимся взглядом. Чья-то рука положила ей на лицо хлопушку.
«Остановите проекцию немедленно! — закричали снова в микрофон. Экран погас. Прожектор осветил сцену. Там уже стоял Массмедийкин в окружении всех выступавших на вечере артистов. Его появление вызвало бурю оваций. Взбудораженные откровением, которого давно не получали, зрители выплескивали переполнявшую их энергию.
В Массмедийкина полетели букеты цветов. Его напряженное лицо расплылось в улыбке, он пытался ловить цветы, но их становилось все больше. Они попадали ему в голову, грудь, он не успевал их подхватывать, и они падали на пол. Вслед за цветами на сцену стали бросать личные вещи, — сумочки, перчатки. Женщины срывали драгоценности и швыряли их к ногам юбиляра. Он уворачивался, приседал, иногда ловил трофей, вынужденно улыбался. И было уже непонятно, одаривают его или хлещут этими букетами. Это еще больше возбуждало зрителей, они превращали все происходящее в игру. Охранники, находившиеся тут же на сцене, не видели ничего предосудительного и не вмешивались.
Толпа между тем, впала в состояние шока который переходил в истерию. Кто-то стоял, вытаращив глаза, но потом словно пробуждался и начинал вопить: «Главный, главный!» По щекам женщин текли слезы. Отовсюду кричали: «Еще, давай еще!»