— Кто ты? — выдавил Сахид Альири. — Или, вернее, что ты такое?
— Человек, — зашевелил губами сын визиря. С каждым словом его губы трескались сильнее и с них опадали осколки сухой глины.
— Что с тобой сделали? Это все визирь, я прав?
— Не старайся долить больше воды в кувшин гнева из пересохшего источника. Никто не виноват. Не всегда кто-то виноват. Я всего лишь умираю. Разве, когда асар стареет, у него не выпадают волосы, зубы? Кожа не дряхлеет? Воспоминания не утрачиваются?
— Да, но… ты — не асар.
— Чревом моей матери был атанор, дышащий багрянцем горн. Я — дитя Великого Делания.
— Алхимия… — прошептал Сахид Альири. — Ты вышел из алхимического горна… голем.
— Дитя нумерологии, алхимии и астрологии.
— Он тебя создал… Вот почему ты называешь его отцом…
— Я был инструментом, как клещи или перегонный куб, будто игла или нить. Но я стал бо́льшим, чем сам полагал. Мне открылся мир, прекрасный своими нескончаемыми кладовыми непознанного, и я стал его изучать, чувствовать. Когда я смог не только мыслить, но и осознавать, отец обратил на меня свой взор. И это был не взор кузнеца на его молот, а взгляд скульптора на его статую. Творение…
— Ты стареешь… — Сахид Альири глядел на глубокие борозды на скулах голема, на застывшие, неморгающие веки, на его истончающиеся пальцы. — Отчего?
— Ответ так же очевиден, как и причина высыхания источников, увядание плодов, дряхление солнца.
— Это время, — сказал асар. — Но сколько же тебе лет?
— Одиннадцать тысяч и восемьсот восемьдесят оборотов солнца, или тридцать три года.
— Тридцать три года… — вздохнул Сахид Альири. — Незавидная участь. Но почему ты здесь?
— Я будто горшок с цветком. С увядающей гюль… — Довольно крупный кусок губы откололся во время произнесения этих слов. Он упал на колени сына визиря и раскрошился от удара. Новообразовавшаяся дыра чернела до середины левой щеки, обнажая зубы и шевелящийся во рту язык. — Я лелею надежду, что, пребывая здесь, смогу охладить внутри себя землю, корни, стебель, листья и лепестки настолько, что они выживут. Пускай уснут, но будут присутствовать, будут хотя бы видеть сны, потому что главное для меня — это видеть.
— И ты веришь, что холод поможет тебе заснуть?
— Нет.
— Но тогда, как же…
— Вера и надежда различны, словно близнецы, которых все путают… Я рад только, что могу быть здесь, и разговор с тобой, ловец удачи, сто́ит моих последних сил… Я вижу тебя, я познаю тебя, я хочу понимать тебя. А если засну, хочу помнить о тебе. Это место подарит мне покой. Погляди вниз…
— Это место?
Сахид Альири осторожно повернулся и глянул через парапет. Несколько долгих, как каторжный день, мгновений асар не мог оторвать от них взгляда. Около дюжины фигур, напоминающих застывшие в гротескных позах статуи, стояли в огромном глубоком колодце. Ледяные торсы, покрытые множеством витых узоров, ледяные руки, напряженные в мышцах и тянущиеся кверху, рты, разорванные в криках.
— Это тюрьма для эйренибов и борров, духов льда и снега. Преданные отцу ловчие духов пленили их у Стены Вечного Льда, на далеком севере. Они охлаждают весь дворец, но, помимо этого…
— Вода, — догадался Сахид Альири. — То, что ценится дороже золота. Замороженная вода. У кого в Пустыне есть вода, у того есть власть.
Голем не ответил. Сахид поглядел на него — половина лица зияла прорехами. Левой части рта уже не было. Через правый глаз протянулась ветвистая трещина, уходящая под чалму.
Ловец удачи мучительно захотел хоть как-то помочь этому странному существу:
— Что я могу для тебя…
— Тебе пора идти, — прервал асара голем. — А у меня осталось двадцать одно мгновение тишины…
Сахид Альири кивнул и направился к выходу из коридора. Не дойдя до угла, он вдруг остановился, обернулся и поглядел на зеленую чалму, неподвижную, как будто надетую на голову статуи, что в каком-то смысле было именно так.
— Как твое имя? — спросил он. — Я хочу помнить о тебе.
— Мира» ти.
И Сахид Альири ушел… Ушел, точно зная, что никогда не забудет того, кто носил имя «Человечность».
— …Говорю тебе, не трогай ее, — шепотом проговорил Джан Ферах-Рауд, с волнением и испугом глядя, как его низкорослый друг тянется к черной бархатной ткани.
— А мне вот любопытно, — упрямо ответил непреклонный гном. — И что там может быть такого? Певчая птичка? Или ящерка? А может, Обезьяний Шейх, как его величает наш новый чернокожий друг, держит здесь всего лишь… обезьянку в красной феске? — И Хвали сдернул с клетки ткань. То, что оказалось внутри, заставило даже его, недалекого и поэтому, казалось, бесстрашного, отступить на пару шагов…