Девочки сразу пошли к главному входу дрягаловского особняка. Но двери его оказались наглухо запертыми. И сколько Таня ни дергала за колечко, никто им не отворил, хотя колокольчик звенел вполне голосисто. Даже им через дверь было хорошо слышно его заливистую трель. И вообще, казалось, что в доме пусто. Потому что все окна и форточки, во многих соседних домах настежь распахнутые, здесь были в обоих этажах плотно закрыты и не менее плотно зашторены, хотя время подходило к полудню. Позвонив еще раз-другой, Таня оставила надежду добиться чего-либо от этих дверей. И они с Леной пошли в Гранатный. Там звонка не было. Зато там можно было вволю стучать тяжелою кольцеобразною ручкой. Они несколько раз культурно по очереди постучали, но никакого проявления признаков присутствия людей из-за калитки не последовало. Тогда Таня схватила кольцо покрепче и начала бить в калитку с такою силой, что из соседних усадеб послышалось растревоженное движение обывателей. Продолжать стучать подобным образом было уже небезопасно, потому что на шум мог явиться городовой. И они хотели уже было уходить ни с чем, но тут до их слуха донесся слабый скрип двери, по всей видимости, флигеля, а затем и приближающееся шарканье ног по дорожке. Кто-то долго возился с той стороны с засовами, с крючками, кряхтел, стонал, и наконец калитка отворилась. В проеме перед ними стоял старец с длинными белыми волосами и белою же по пояс бородой, похожий на былинного кудесника, очень чистенький и опрятный, в войлочных туфлях, в полотняных портах и такой же рубахе, подпоясанный плетеным пояском. Его с присвистом одышка свидетельствовала, как утомился старичок в борьбе с калиткой.
– Нам необходимо видеть господина Дрягалова, – сказала Таня.
– К Василь Никифоровичу?! – обрадовался дедушка и заулыбался.
– Да, к Василию Никифоровичу, – в один голос и тоже радостно подхватили подруги, припомнив тотчас, что именно так называл Дрягалова на собрании тот председательствующий, из рабочих который.
– А уехал Василь Никифорович, – ответил старик, еще более радуясь. – Третьего дня и уехал. Вместе с сынком. С младшеньким со своим.
– Куда же он уехал? – спросила Таня, не зная, радоваться им надо или огорчаться такому обстоятельству.
– А далёко.
– А все-таки куда именно?
– Как ты говоришь, милая?..
– Где он?! Где он теперь?! – чуть ли не крикнула Таня.
– А за границею он. В городе Париже. С Димитрием, сынком младшеньким, уехал Василь Никифорович.
Больше ни с кем из кружковцев они поговорить не могли при всем желании. Они просто не знали никого больше. Разве в лицо. Не знали, где их искать, куда идти.
– Что же теперь нам делать? – спросила Лена, когда они отошли от дрягаловского дома подальше.
– А ничего. Дрягалов, как видишь, в безопасности. Остальные, надо полагать, тоже. Полиции их не найти, – рассуждала Таня. – Вот только Мещерин с Самородовым…
– Таня, а нельзя ли за них попросить этого Антона Николаевича? Может быть, их отпустят. Подумаешь, великие революционеры какие! Пришли два-три раза в кружок послушать доморощенных витий и самим поупражняться в ораторском искусстве.
– А верно ведь! Папе очень понравился Володя. Ты же знаешь, как они увлеченно беседовали несколько раз друг с другом. И вчера папа говорил о нем какие-то добрые слова. Я сейчас же пойду поговорю с ним. В три часа он возвращается из должности, и я поговорю с ним непременно.
– Ты знаешь, Таня, мне еще на пруду пришла в голову одна интересная идея. Если бы, скажем, меня арестовали, Александр Иосифович смог бы мне помочь?
– Что ты говоришь, Лена! Я все сделаю, чтобы не допустить этого.
– И тем не менее, если случится, он помог бы мне оттуда выбраться?
– Ну разумеется. Какой разговор! Это все равно как если бы я там оказалась.
– Тогда слушай. Вот какая идея. Предположим, Лиза ни в чем не виновата. Если это сделала не она, а кто-то другой, то нам абсолютно ничего не грозит, потому что нас никто не знает даже по именам. А Мещерин с Самородовым, разумеется, о нас ничего там не расскажут.
– И что из этого следует?
– А то, что, если меня никак не потревожит полиция – о тебе я вообще не говорю, тут все ясно, – то, может быть, это еще и не Лиза, а кто-то еще.
– Ну не знаю… – усомнилась Таня. – Во-первых, о нас она могла и не говорить вовсе. Какие мы с тобой революционерки?! А потом, вчера у Нади мы же все вместе решили больше к ним не ходить и вообще не иметь с ними никаких дел. Мы тогда не знали ничего про Лизу и говорили все честно. Она должна это понимать. Какая польза ей нас выдавать? И им, полицейским, какая польза от нас, если мы были в этом несчастном кружке единственный и последний раз?
– И все-таки ей нужно оставить хоть какой-то шанс. Ты к ней так строга, Таня. Давай договоримся: если со мной ничего не случится, будем считать, что мы не знаем, кто выдал кружок. Может быть, и Лиза, как говорит ваш Антон Николаевич. Но, может, и еще кто-то. А если уж меня тоже… Тогда ты попросишь папу выручить меня.
– Хорошо, Лена. Я и сама больше всего желаю, чтобы Лиза оказалась нашей дорогой, доброй подругой, какой была всегда. Но только пока все против нее. Я не знаю даже, как мы завтра встретимся с ней в гимназии. Как вести себя.
– Там видно будет.
Они дошли до Мерзляковского переулка. И здесь распрощались до завтра. Лена хотела проводить подругу хотя бы до половины пути до Староконюшенного, но Таня попросила ее не делать этого, не расходовать попусту дорогого времени, а идти домой отдыхать от утренних похождений и переживаний или готовиться к экзаменам.
Леночкин отец, Сергей Константинович Епанечников, был довольно преуспевающим врачом-гинекологом. До того как открыть собственную практику, он несколько лет служил в снегиревской клинике и считался там одним из лучших специалистов. Кроме того, он еще был и приват-доцентом в снегиревском же гинекологическом институте. Но затем он отказался и от того и от другого в пользу частной практики. Несмотря на относительную молодость, а ему было всего тридцать семь, практику он имел весьма приличную, для чего и нанял большую квартиру в первом этаже. Эта квартира была для него очень удобна тем, что, кроме входа через парадный подъезд, в ней имелась еще одна боковая дверь на улицу. Это не считая выхода на общую для всех жильцов черную лестницу с дверью во двор. И через боковую дверь, с медной табличкой «Доктор С. К. Епанечников», Сергей Константинович принимал своих посетителей. Его супруга Наталья Кирилловна, к слову сказать, бывшая старше своей дочери всего на шестнадцать лет, освоила в свое время под руководством мужа азы непростого его занятия и вполне могла при необходимости ему ассистировать. Но с тех пор, как Сергей Константинович взял себе весьма опытную в этом деле помощницу, жену он не беспокоил.
Мало сказать, что семья их ни в чем не нуждалась, мало сказать, что их теперешнее состояние позволяло им жить одною только рентой, но они еще и могли позволить себе приобрести, кроме дачи в Кунцеве, зачем-то еще одну в Финляндии, завести несколько разнотипных экипажей на всякие случаи жизни, нанять кучера, горничную и кухарку, брать на год ложу второго яруса в Большом театре. Сергей Константинович говорил в шутку, что у него большое преимущество перед другими врачами. Иной человек за всю жизнь не попользуется ни у терапевта, ни у хирурга, ни, может быть, даже у дантиста. Но всем женщинам, до единой, необходим он, доктор Епанечников. К нему придет со своими нуждами и самая здоровая. И он был прав. От посетительниц у него не было отбоя.
Вообще порядки в их семье были своеобразными. И корень этого своеобразия заключался в исключительности характера Натальи Кирилловны. Добрая, умная, благовоспитанная Леночка, любимица гимназического законоучителя, даже ценой самого нечеловеческого напряжения воли не могла заставить себя исполнять важнейшую заповедь и в полной мере почитать свою родительницу. Нет, боже упаси, она ни разу в жизни не ослушалась ее ни в чем, не поступила наперекор, не сказала ей грубого слова. Но при всем этом почитать ее, как почитали своих матерей подруги, она не могла. Это было выше ее сил. Она этим очень тяготилась, она стеснялась этого, скрывала ото всех такое положение вещей, но ничего не могла с собою поделать.