Шумно, весело в толпе. Сельские девушки дразнят Фархутдина:
— Жаль, уезжает знаменитый артист.
— Да, очень жаль! Кто же, кроме него, на сцену босиком выйдет?
— Да чего со мной не бывало! — смеется и Фархутдин. — Вы, например, не пробовали зимой гулять по снегу босиком?
— А разве тебе приходилось?
— Я же ясно говорю вам — чего только со мной не бывало!
Собирается круг, тянут шеи, заранее смеются, а Фархутдин, убедившись, что слушателей достаточно, начинает:
— Однажды, нет, нет, не во время службы, не перебивайте, я уже тогда работал на буровой, однажды после вахты отправился я к девушке. Не девушка была, а райская птичка. Но такая капризная! Любила держать меня часами у ворот и караулить ее выход. Мою выдержку, стало быть, испытывала. А в зимние морозы, сами знаете, ох, трудны эти ожидания! Каждая минута год! Наученный горьким опытом, я в тот раз обмотал ноги толстой портянкой и надел подшитые валенки. Нет, думаю, пташечка моя, Фархутдин не из липы сделан! В таких валенках меня не только мороз, но и бронебойный снаряд не возьмет! Решил твердо: хоть пять часов, а буду ждать, хоть целую вахту отстою, но от ворот не отойду!
Не помню, уж сколько я простоял часовым у ворот. Наконец выпорхнула моя райская птичка. Хочу подбежать, чтобы обнять ее — не могу тронуться с места! Представьте, подошвы примерзли! Девушка подошла, взяла меня под руку и приглашает в кино. Я стою, будто глубоко вкопанный и забетонированный столб. «Пойдем скорей, Фархутдин, — ласково говорит. — Опоздаем! Что же ты стоишь?» Ну, я постарался и незаметно для девушки все же оторвал эти проклятые валенки. Правда, подошвы остались на снегу. Ну, идем в клуб. Я босиком шпарю по снегу. «Что ты зубами стучишь? — спрашивает девушка. — Мерзнешь, что ли?» — «Нет, говорю, наоборот, — я потею!» А вы знаете, я зубов своих стесняюсь и от этого еще громче ими стучу. А мороз-то! Мертвит пятки и поднимается до самого сердца! Какое шло кино — не помню. Запомнилось только одно: люди вокруг спят, а я топаю ногами, хлопаю в ладоши, и смеюсь, чтобы не так слышно было стука зубов. «Неужели тебе так интересно? — удивляется спросонья моя девушка. — Не нахожу ничего смешного!» — «Ну и отсталая же ты, говорю. Это ж политическая картина! Чтобы ее понять, знания нужны! Эрудиция!»
— Да уж не совсем ты, наверно, босой-то был! — недоверчиво смеются девушки.
— Выдумщик же ты, Фархутдин.
— Да вечно он сказки рассказывает!
— Сказки? — возмущается Фархутдин. — Я?! Если не верите, спросите у нее.
— У кого?
— У той девушки.
— Где же мы найдем ту неизвестную девушку?
— Да вот она! — Фархутдин повернулся к Гульнисе. — Скажи, Гульниса, правда ведь, что ты спала тот раз в кино?
— Если бы я, Фархутдин, знала, что ты сидишь босой, то взяла б твои ножки прямо в свои теплые ладошки!..
Фархутдин окинул всех победоносным взором, язтургайские девушки разом умолкли… Даже буровики крякнули. До этого Фархутдин никогда не указывал в своих историях точных имен и адресов. Это было что-то новое! Может, Фархутдин начисто рвет отношения с другими девушками и открыто заявляет, что у него наконец-то есть своя единственная «райская птичка»? Наверно, буровики стали свидетелями окончательного сближения старых друзей — Гульнисы и Фархутдина. И вот почему, оказывается, парень отправлял длинные послания к берегам Ика, а письма оттуда, против обыкновения, не рвал. Вот почему по первому зову приехала Гульниса и других подбила! Верно, беззаботная молодость Фархутдина была на исходе…
Тут кто-то крикнул:
— Райса идет!
— Дохтур идет! Супруга мастера идет! — пробежало по толпе провожающих.
Зубаиров скомандовал по машинам. Толпа загудела. Начались прощания, рукопожатия, объятия.
И вот все уже на месте. Около девушек остались только Сергей, Габбас и Назип, никак не могут оторваться. И кто знает, может, те искры, что заронили они в души язтургайских красавиц, потом вспыхнут ярким пламенем?..
А проводить Тин-Тиныча приехала с Тышлярской площади Валя. С самого утра они, тесно прижавшись, гуляют в сторонке. Валя рассказывает Тин-Тинычу, как она сюда вырвалась. Говорит Валя — голос тихий, нежный, засмеется — будто серебряный колокольчик звенит.
— Хоть ревнуй, хоть нет, друг мой Тин-Тиныч, а пришлось ради тебя поцеловать начальника, — рассказывает она. — Ну, о котором ты уже знаешь. Тьфу, все еще стоит во рту вкус селедки! Тьфу!
— Ты смотри у меня! — грозит пальцем Тин-Тиныч.
— Принесла я ему заявление с просьбой отпустить на один день. И слушать не хочет! Три раза приходила. Хмурится, а сам, чувствую, рад, что я вдруг к нему с важной просьбой! «Скажи, к кому ты едешь в Язтургай, кто там у тебя есть?» — пристает. А я отвечаю так, чтоб он не понял, в шутку я или всерьез: «У меня там жених, любимый». Он даже побледнел. «Ничего не знаю, никакого жениха не признаю, давай сюда свидетельство о браке!» Если нужно, смеюсь я, могу привезти их пять штук. И тут — подумай, на какое унижение из-за тебя я пошла! — отпусти, говорю, пожалуйста, милый! И поцеловала! Тьфу, все еще во рту неприятный вкус!..