Собачий лай приближался, и Кадермат с ужасом представил, как серый вверь бросится сейчас на его голую спину и вгрызется в шею. Лучше сразу пуля, сразу. Только сразу. Собаки были уже совсем близко, рядом. Кадермат полез на густую ель. Откуда-то в руках сила еще взялась, а раненая нога висела, тянула своей тяжестью вниз…
Немцы пробежали было мимо, но собаки, проклятые, вот они, бросаются на ствол, прыгают вверх, свирепо грызут нижние ветки… «Сейчас подстрелят, как белку, я рухну вниз, на раненую ногу, и меня разорвут собаки, — думал Кадермат, прислушиваясь к приближающимся голосам врагов. — Только бы сразу, сразу…» Он полез еще выше.
Солдаты подошли к дереву, залаяли, захохотали, доказывая на него пальцами, закричали: «Рус, сдавайс!» Потом привязали собак и сели под деревом, время от времени они устало вскрикивали: «Рус, сдавайс!» Кадермат уловил носом тонкий табачный аромат и подумал, что ему ничего на свете уже теперь не надо, только бы две-три глубоких затяжки. Один из немцев поднял автомат и дал очередь вверх, не глядя. Острая боль свела больную ногу. Руки враз ослабли… «Может, перед смертью дадут закурить?» — удивляясь сам себе, как-то даже вроде спокойно подумал он и бессильно сполз с дерева.
Фрицы засмеялись, увидев на его голом плече синюю татуировку — нефтяную вышку с бьющим врассыпную фонтаном. Показывали пальцами, что-то говорили, а Кадермат мрачно разглядывал их. Эту вышку он по молодости, по глупости наколол еще в техникуме, на первом курсе — все ребята кололись, и он наколол. А немцы все хохотали, и он жестом попросил закурить. Дали, поднялись. Один из них повел автоматом: «Комм!» Он пошел, ожидая спасительной очереди в спину, однако они двинулись следом, сдерживая на ремнях собак. Снова заржали, когда он сорвал грибную шляпку и сунул в рот. Больше суток он ничего не ел. У деревни зачем-то заставили, грозя автоматом, снять с трупа телогрейку и надеть на себя…
Так началась его бесславная, адская жизнь военнопленного…
Зубаиров, когда узнал Кадермата в работе, а тот в двух словах объяснил ему свою историю, сказал: «Война без жертв не бывает, Имамутдиныч. И без пленных тоже». Но сам Кадермат, на своей собственной судьбе испытавший все, твердо знает: военнопленный, даже если нет у него никакой вины перед народом, живет угрызениями совести. Да, были бы у Кадермата тогда на поясе гранаты, он бы всех внизу положил с их собаками, и пусть бы и его самого порвало верхними осколками… Но он спас полковое знамя. Спас? А как подтвердить это? Ты был в плену, а сдача в плен — тяжкое преступление, позор перед Родиной и народом.
Кадермат свою судьбу проклинает вдвойне. Не оправдал он доверия капитана Соболева: последний, самый важный в своей жизни приказ, особое боевое задание он не выполнил. И все те страшные годы в нем жила надежда найти в брянских лесах знамя. Найти и доказать, что он не только пленный, но и спаситель драгоценной воинской реликвии!
Шелк хорошо лежит, долго не гниет в земле. И сначала должна сгнить гимнастерка, в кармане которой, конечно, цел-целехонек патрончик с именем и адресом Кадермата Имамутдинова. Если даже шелк истлел в сырости, то шитье, золотые буквы наверняка все целы!..
Родные собрали деньги, и Кадермат приехал в ту деревню. Но у знакомого болотца увидел он пни. Тысячи пней вместо дубняка, все одинаковые среди густого папоротника и сныти, пни на десятки гектаров! Леса у деревень свели на нет немцы, боявшиеся брянских партизан. Люди, оставшиеся на оккупированной территории, использовали ближайший лес для восстановления сгоревшего жилья и на топливо. Потом огненный пал прошел по нашей земле вторично, когда немецкие орды в панике бежали на запад и жгли за собой все и вся.
После войны отстроились заново колхозы, государство заготавливало лес для степных районов. Нет теперь на этом месте раздвоенного дуба и молодой сосны, нет леса, только пни…
Часто снятся Кадермату эти пни. Снятся то в виде бесконечных надмогильных постаментов, то в виде трепещущих на ветру знамен, то в облике человеческих голов, торчащих из-под земли. И все эти головы — Соболевские, и все они смотрят на Кадермата и требовательно вопрошают: «Где знамя?»
Ужас сковывает Кадермата. Лежит он ночами без сна и вот уже принимает окончательное решение взять за два года отпуск, поехать снова на Брянщину, поставить у тех пней палатку и копать, копать, копать! Поднять в селе комсомолию, пионеров и с ними поискать. Но, может, тот пень заветный давно выкорчевали, а место распахали? Может, знамя нашли пахари? Да, надо снова ехать, а пока забыть бы все, не вспоминать. Пятнадцать лет прошло, пора. «И еще встретить бы простую работящую женщину, которая поняла б меня, — как бы я ее любил!» — думает Кадермат, завидуя Зубаирову и тому, с кем живет сейчас Зумара, и Тин-Тинычу с его сумасшедшей любовью, и беспутному Фархутдину, и даже Сапарбаю, который однажды намекнул Кадермату о снедающей его заботе.