В своей оценке Фархутдин не ошибся. Гульниса сильно отличалась от своих подруг-кочегарок Разии и Каримы: гордый взгляд, строгое, даже высокомерное лицо, прямая походка безо всякого кокетства. Никто не решался подходить к Гульнисе с развязностью или грубыми шутками. И Фархутдину не посоветовали зря вертеться вокруг нее. Предупредили:
— Если даже случайно обнимешь — глаза выклюет!
— Еще не родилась такая, которая устояла бы передо мной! — хвастливо заявил Фархутдин. — А эта-то? Сама ко мне прибежит!
— Ну уж, дудки!
— На что спор?
— «На американку». Что захочу, то прикажу!
— Идет!
Поспорить-то Фархутдин поспорил, но ключа к сердцу Гульнисы долго подобрать не мог. Даже ночью приходил в котельную — как дела, дескать, не трудно ли, то-се. Если нужна, мол, помощь, обращайтесь прямо ко мне. Уверял, что он знаменитый мастер по паровым котлам высокого давления, а этот самовар ему — тьфу! Но Гульниса и ухом не вела. «Ничего, ничего! Если сломается, сами наладим», — вот и весь разговор. Не помогли ни веселые слова, ни забористые анекдоты, ни вечерние визиты на квартиру девушки. Она все оставалась такой же независимой и недоступной.
Потом Гульниса всерьез заинтересовала Фархутдина. На своем веку он расплавил немало каменных девичьих сердец, но такого в его коллекции не было. Бывало, не успеет Фархутдин как следует взяться, а девчонка уже готова, как тыква-скороспелка. Гульниса была другой.
Когда Фархутдин истратил весь свой запас красноречия, все вздыхания и все резервные приемы использовал, то решил открыться перед девушкой начистоту.
— Пропадаю, Гульниса, выручи! — униженно попросил он. — Хочется остаться удачливым парнем, а я рискую. Засмеют ведь…
— А в чем дело?
— Поспорил я на тебя…
Фархутдин боялся, что прогонит его Гульниса, оскорбит, но впервые тогда услышал ее звонкий, искренний смех.
— Давно бы так сказал, горе горькое! А на что спорил? — полюбопытствовала девушка.
— «На американку».
Гульниса стала собираться.
— Тогда возьми меня под руку и пошли на буровую. Только смотри, друг милый, тебя выручаю. А так ты мне совсем не нужен.
Фархутдин и Гульниса появились на виду буровой, держась за руки. Парни даже глаза повытаращили. Побежденные в споре, они, согласно приказу Фархутдина, по одному поднимались на верхотуру вышки и кричали оттуда петухом. Это наказание придумала Гульниса потому, что Фархутдин как-то в разговоре пожаловался ей, что ребята заставляют его при раздаче почты изображать петуха. И она громче всех хохотала, слушая, как на разные голоса кукарекают Тин-Тиныч, Саакян, Назип.
С этого интересного события и начались настоящие отношения между Фархутдином и Гульнисой. Кажется, сама того не замечая, девушка все чаще стала взглядывать на Фархутдина. А когда буровики уже покидали берег Ика, Гульниса была в таком состоянии, что подруги еле оттянули ее от Фархутдина…
Прочитал Фархутдин письмо, и показалось ему, что он поговорил с самой Гульнисой. Захотелось спросить: «Ну, девка, где твоя всегда гордая голова?» А сам подумал: «Что значат эти целующиеся голуби?» Эх, идет время… Неужели теперь уже не стало на свете того Фархутдина, который влюблялся на каждом шагу, бегал за девушками днем и ночью, а они наперегонки бегали за ним? Неужто парень устал от этого занятия? По приезде в Язтургай он не записал в свой блокнот ни одного нового имени…
Да, когда готовили концерт, он заглядывался на Сайму, но кто не заглядывается на красивую девушку — поднимите руку! После концерта Фархутдин вдруг почувствовал равнодушие к Сайме, да и сама она на нем, видать, крест поставила. И, может, к лучшему.
Постой-ка, не письмо ли Гульнисы в этом виновато? Ведь если честно признаться, в Язтургае Фархутдин занимался только одним делом — ждал письма от Гульнисы и думал о ней. Фархутдин взял с тумбочки два других письма — толстушки Аклимы из Тышляра и Закиры-Зафиры из Бугульмы. Повертел-повертел их в руках, не распечатывая, порвал и бросил клочки на пол.
— Хватит баловаться! Конец! Скоро тридцать лет, пора…
Сел писать письмо Гульнисе. Раньше он писал торопливо и небрежно, на бумагу ложились кривые, неровные, словно зубы Фархутдина, буквы или, еще верней, будто полз по листу таракан, вынутый из чернильницы. Сейчас Фархутдин старался поаккуратней вывести слова, впервые адресованные девушке:
«Вам от нас, вам, лучшей среди лучших, кареглазой моей соловушке»… Но не удержался и закончил первую фразу по-своему: «Приветик с кисточкой!»