— Угодили в газовый колодец… Под землей такие места встречаются. Что же касается нефти… До нее еще далеко. Трудно предсказать…
— Правда ли, что буровики отравились газом? Здесь все село говорило, что разведчики задохнулись от газа…
Зубаиров рассмеялся:
— Задохнуться не задохнулись, но все же он испугал нас… Отдышались. Прошли уже мы то место…
— Конечно, нефть — основа будущего и немаловажный фактор…
— А как у вас дела? — перебил Зубаиров, зная пристрастие Хафизова к общим фразам.
— Лично у меня? У-у, здоров, будто новый трактор! После того как зашили меня суровыми нитками, словно помолодел на десять лет! Настоящая кудесница она, твоя Райса, знаешь это?
— Ну, а с квартирами-то как? — приступил мастер к главному. — Ведь мы под дождем оказались…
Хафизов вынул из стола список.
— Вот, товарищ Зубаиров, распределите уж сами. Можно по одному, кое-где двух… А вам лично… Извините, пока не нашли… Не хотят пускать семейных, с ребенком.
В комнату вошли Даминов и председатель колхоза Галлям. Поздоровавшись едва заметным кивком, Галлям грубо спросил:
— Опять клянчить пришли?
— Мы, местная власть, обязаны им помочь, — строго сказал Хафизов.
— Обязаны, обязаны! Мы только всем обязаны: землю дай, воду дай, луга отдай! Более того, людей отдай и даже квартирами их обеспечь!..
Галлям, размахивая руками, повернулся к Зубаирову:
— А что вы сами дадите?
— Нам пока нечего давать.
— Вот то-то и оно! Знаем мы таких нищих родственников!
— Поаккуратнее! — вставил Даминов.
Когда успокоились и заговорили по-деловому, у Зубаирова тоже нашлось что дать: он обязался от движка буровой провести свет в клуб, школу, сельский Совет, правление колхоза, на почту, в несколько домов.
Руководители сразу подобрели. Галлям закурил и подсел к Зубаирову.
— Простите, погорячился… А я вот все присматриваюсь к вашим трубам. Нельзя ли нам пару километров для водоснабжения фермы, а?
— Трубы найдем. В конторе много списанных труб.
— И машины для подвозки?
— И машины, если контора разрешит…
— У вас и трактора есть, и бульдозеры…
— Вы что, председатель? Говорят, если нищему улыбнуться, корову попросит. Сначала трубы, потом машины, затем бульдозер. Аппетитец! Вы готовы всю буровую растащить! — рассердился Зубаиров. — Затеяли торговлю! Рабочий класс дрожит от холода, а они — то дай, другое гони! Если вы люди, сначала устройте нас на квартиры, а потом уж начинайте просить, японские вы городовые!..
Его собеседники добродушно рассмеялись.
— От бедности это, мастер, от бедности нашей! — притворно-жалостно сказал Галлям.
— Ишь вы, бедняки! — засмеялся и Зубаиров.
22
Утром, когда вахта Тин-Тиныча прибыла сменить Саакяна, буровики охотно поговорили о первом вечере в селе, о своих первых впечатлениях. Все отогрелись, побрились-постриглись, попарились в настоящих банях.
Сапарбай считал себя счастливчиком — один попал в многодетную семью, и ребятня, оказывается, зовет его не иначе, как «бай», что значит «богач». Самый маленький за один день так привык к Сапарбаю, что не отходил от него, буквально не слезает с рук. Почти весь вечер пришлось служить ему конем.
Валентин с Фархутдином остановились у старухи со стариком. Изба просторная, теплая и спокойная. С наслаждением спали они на нарах, в тепле. Только вот теленок да козлята покоя не давали.
— Ночью проснулся, — рассказывает Фархутдин, — Тин-Тиныч сидит на постели. В темноте глаза страшно блестят. «Что случилось?» — спрашиваю шепотом, видя, что проснулся от кошмарного сна. «Знаешь, Фархутдин, — говорит Тин-Тиныч, — открыл глаза, а на меня забралось что-то такое и вякает: бэ-бэ… Если бы ты видел глаза и торчащие рога этого чудища!» — «Спи, говорю, Тин-Тиныч, не бойся, это не рога, а всего-навсего уши маленького козленка». Вроде успокоился, лег, а сам все дрожит. Ну, заснули опять. Просыпаемся, глядим — нет бескозырки Тин-Тиныча, которую вечером он повесил на гвоздик!
Буровики уже начинают похохатывать, а Тин-Тиныч тянет руку, чтобы закрыть рот Фархутдина:
— Будет болтать-то! Нашел о чем говорить!
Фархутдин отодвигается в сторонку и продолжает:
— Да… Нет бескозырки, которую он вечером собственноручно повесил на гвоздик! Где только ни искали — нету, пропала! Потом заглянули в лохань и — не знаю, смеяться или плакать: тихоокеанская чеплашка, гордость Тин-Тиныча превратилась в мокрую тряпицу. Будь он проклят, этот теленок! Несмотря на привязь, дотянулся все-таки ночью до славного морского головного убора, и остался от него лишь кусочек ленты с надписью «флот»!