Надо сказать, что к этому времени непокоренные индейцы, воспользовавшись мексиканской смутой, перешли границу я отвоевали часть территории, отнятой у них некогда испанцами. Индейцы прочно обосновались на отвоеванных землях и закрыли туда доступ мексиканцам.
Таким образом, маркиз лишился своих самых богатых приисков, очутившихся на индейской территории. Другие его рудники были полностью затоплены, и, хотя восстановительные работы были уже начаты, трудно было предсказать день, когда они снова начнут давать доход. Другими словами, все, что приносило маркизу сельское хозяйство, поглощалось приисками. Дела маркиза все ухудшались, все глубже и глубже засасывала его пучина долгов.
Маркиз, состарившийся не столько под бременем годов, сколько от горя и забот, не смел без страха заглянуть в будущее, в котором не видел никакого просвета. Он превратился в сумрачного, угрюмого и безмолвного наблюдателя упадка и разорения своего дома; подобно мореплавателю, потерявшемуся без компаса в безбрежном океане, он тщетно гадал, откуда может прийти к нему спасительная помощь. Но, увы, время шло и не приносило ничего нового маркизу, если не считать все растущего стеснения в средствах и надвигавшейся угрозы разорения. К довершению всего от маркиза стали удаляться друзья и родственники; с тем холодным равнодушием, которое, кажется, является законом организованного общества, где лозунг «каждый за себя» действует с такой же неумолимостью, как и свирепый закон войны – vae victis [28], они предоставили ему полную свободу «выкарабкиваться самому из беды.
Маркиз отнесся к этому новому удару с тем благородным хладнокровием, которое характерно для людей сильных духом. В это время он проживал в асиенде один со своим сыном, жена его скончалась уже несколько лет назад, а дочь воспитывалась в женском монастыре в городе Сан-Росарио. Вместо того, чтобы изводить себя и сына слезливыми и бесплодными жалобами на черную неблагодарность людей, многие из которых были ему чем-нибудь да обязаны, маркиз приобщил сына к управлению имением и принялся за дело с удвоенным рвением.
За несколько месяцев до выстрела, с которого начинается первая глава нашей повести, злой судьбе маркиза не то чтобы окончательно надоело преследовать его, но словно захотелось дать ему небольшую передышку. Вот как взялась она за это дело, которое должно было осветить лучом надежды туманное небо, нависшее над семейством де Мопоер. Однажды утром в асиенду примчался незнакомец. Он прибыл, по-видимому, очень издалека верхом на муле, ведя на поводу второго мула, нагруженного двумя тюками. Едва очутившись в первом дворе, незнакомец бросил одному пеону поводья вьючного мула, крикнув ему при этом: «Для сеньора Фернандо де Могюер!» Не дожидаясь ответа, он повернул мула и, пустившись обратно вскачь, исчез из виду, прежде чем пеоны пришли в себя от изумления. Слуги поспешили доложить маркизу о случившемся, а тот приказал разгрузить мула и принести тюки в его кабинет. В каждом из них оказалось по двадцати пяти тысяч золотых пиастров. На сложенном вчетверо листе бумаги, найденном в одном из тюков, было начертано одно только слово: «Возврат».
Все розыски, предпринятые по распоряжению маркиза, ни к чему не привели: незнакомец бесследно исчез. Маркизу поневоле пришлось оставить у себя эту огромную сумму денег, доставшуюся ему столь странным образом, но вместе с тем как нельзя более кстати: как раз на следующий день ему предстоял весьма крупный платеж. Тем не менее дону Руису и управителю пришлось долго убеждать маркиза, прежде чем он согласился воспользоваться этим золотом.
Обрадованный таким счастливым поворотом судьбы, дон Фернандо разрешил дону Руису отправиться в Росарио за своей сестрой. Это была давняя мечта отца и сына, осуществление которой все откладывалось из-за трудности такого путешествия.
Теперь мы получили возможность возобновить прерванную нить нашего рассказа. Мы надеемся, что читатель простит нам это длинное отступление, необходимое для понимания дальнейших событий.
Мы начнем с того, что введем нашего читателя в асиенду дель Торо за несколько часов до приезда туда дона Руиса и его сестры, то есть около трех недель спустя после того, как мы оставили их в стенах форта Сан-Мигель.
Глава IX. ПОЯВЛЕНИЕ НОВОЙ ОСОБЫ
Провинция Сонора, раскинувшаяся на берегах Тихого океана, часто овевается благотворными морскими ветрами, которые время от времени освежают своей влажной прохладой ее знойную атмосферу. Тем не менее с полудня до трех часов земля, накаленная палящими лучами солнца, начинает выделять теплые удушливые испарения, и жара становится нестерпимой. Поля с нависшим над ними безоблачным небом, напоминающим огромную перевернутую крышу из раскаленного железа, принимают вдруг поистине унылый вид. Птицы прячутся в истоме под лесной листвой, смолкает их гомон, деревья склоняют низко к земле свои горделивые вершины. Все живое спешит в прохладную тень. Спасаясь от безжалостного зноя, табуны, стада и отары вздымают клубы белесоватой известковой пыли, забивающей рот и ноздри. На несколько часов Сонора превращается в мертвую пустыню, лишенную каких бы то ни было признаков жизни.
Люди спят или по крайней мере лежат где-нибудь в самых прохладных помещениях, погруженные в какое-то особое состояние. Это не сон и не бодрствование, а дремота, исполненная сладких и томных грез, когда свободно раскинувшееся тело вдыхает искусственную свежесть мастерски устроенного сквозняка. Короче говоря, люди отдаются в эти часы тому состоянию, которое в этих местах жаркого пояса именуется сиестой. Часы блаженного отдыха, успокаивающее и благотворное влияние которого на физическое и душевное самочувствие человека нисколько не ценится живыми и хлопотливыми северянами. Но народы, живущие на солнечном юге, отнюдь не пренебрегают сиестой; итальянцы называют ее дольче фарниенто [29], а турки – кейф [30].
Как в том сказочном арабском городке, жители которого были обращены в каменные изваяния магической палочкой одного злого волшебника, так и в асиенде дель Торо жизнь, казалось, полностью замерла в эти часы: пеоны, пастухи, слуги – все отдавали дань сиесте.
Лишь двое людей во всей асиенде, невзирая на томительный полдневный зной, не поддались соблазну сна; запершись в изящно обставленном кабинете, они предпочли отдыху беседу. Надо полагать, что какие-то весьма серьезные причины заставили их нарушить укоренившуюся привычку к сиесте: испано-американец, а мексиканец особенно, не пожертвует ради пустяков этими часами отдыха, во время которого, как гласит мало лестная для французов поговорка, «одни лишь собаки да французы бегают на солнце».
Одним из этих двух собеседников был дон Фернандо де Могюер, с которым мы уже познакомились. Годы слегка сгорбили его высокую фигуру, прорезали несколько глубоких морщин на лбу, подернули серебром его черную шевелюру; хотя на лицо его лег отпечаток грусти – след тяжелых испытаний, однако оно сохранило свое нежное, застенчивое, слегка насмешливое выражение.
Нам стоит, однако, несколько задержаться для подробного описания наружности собеседника дона Фернандо. Что касается морального облика этой особы, то читатель сумеет вскоре разобраться в нем и без нашего подсказа.
Это был маленький тучный человек с красноватым, апоплексическим цветом лица. Ему едва перевалило за сорок лет, но совершенно седые волосы, изборожденный глубокими морщинами лоб и зеленоватые с припухшими веками глаза, глубоко сидевшие под густыми взъерошенными бровями, придавали ему старческий вид, что мало соответствовало его резким движениям и развязности его манер. Длинный, тонкий, крючковатый, как птичий клюв, нос фиолетового цвета, загибавшийся почти над самым ртом, выдающиеся скулы, испещренные тонкими синеватыми венами, дополняли эту причудливую физиономию, до странности схожую с сычом. Этот нескладный человек с отвислым брюшком, с коротенькими руками и ногами, плохо прилаженными к его неуклюжему туловищу, обладал столь подвижными чертами, что не представлялось никакой возможности прочесть на лице этого толстяка мысли, копошившиеся в его мозгу, особенно когда он бесстрастно впивался в собеседника своими безжизненными и холодными глазами. Короче говоря, этот персонаж с первого же взгляда на него внушал к себе безотчетную брезгливость, какую вызывают в нас все пресмыкающиеся. Это был дон Руфино Контрерас, один из самых богатых землевладельцев Соноры, избранный год назад сенатором в мексиканский конгресс от штата Колима.
30
Кейф – наслаждение, испытываемое турком, когда он сидит, поджав ноги, на ковре под навесом кофейни, попивая кофе и куря трубку; другими словами, наслаждение ничегонеделанием.