В семнадцать лет все это приводило меня в восторг, потому что, кроме лошадей, для меня ничего не существовало. Прекрасные, восхитительные создания их инстинкты и реакции отличались от человеческих, как вода от масла, не смешиваясь, даже когда это их затрагивало. Проникнуть в сознание, понять, что они чувствуют, означало для меня открыть дверь в неведомое, выучить какой-то необычайно красивый иностранный язык и суметь с грехом пополам на нем объясниться. Понимание давалось с огромным трудом, я не мог услышать, о чем они просят, или догадаться, что им надо. Для этого мне следовало родиться телепатом.
Позднее на скачках меня иногда посещало чувство полного единства с лошадью, и я считал, что получил от судьбы бесценный дар, но готов допустить, что моя страсть и воля к победе тоже была для коней подарком. Каждый из них стремился прийти к финишу первым, и мне надо было только показать им, куда и с какой скоростью мчаться. Можно без преувеличения сказать, что, подобно многим жокеям на скачках, я подстрекал и направлял лошадей больше, чем того требовал здравый смысл.
Я мечтал увидеть их в Хефе и вдохнуть их запах, как моряк мечтает о попутном ветре. Я не мог отвести от них глаз, дышал полной грудью и чувствовал себя по-настоящему счастливым.
Каждую выездку сопровождал бдительный тренер, не спускавший глаз с лошадей и жокеев. Некоторые тренеры добирались до ипподрома на машинах, кто-то верхом, а кто-то и пешком. Отовсюду доносилось; «Привет, Сид, как поживаешь?», и я даже уставал здороваться. Одни приветствовали меня с искренней улыбкой, а другие торопились закончить разговор.
— Сид! — воскликнул тренер, для которого я ездил во флэте, пока мой вес не сравнялся с ростом. — Сид, мы не видели тебя здесь целую вечность.
— Виноват, — с улыбкой ответил я.
— Почему бы тебе не приехать и не покататься для меня? Когда будешь здесь в следующий раз, позвони мне, и мы выберем время.
— Вы это серьезно?
— Конечно, серьезно. Если тебе это по-прежнему нравится.
— С удовольствием. Вам известно, как я люблю ездить.
— Ну и отлично. Потрясающе. Не забудь. — Он повернулся, помахал мне рукой и принялся кричать на молодого жокея, заслужившего его гнев тем, что трясся в седле, словно студень. — Черт возьми, ты еще ждешь, чтобы лошадь обращала внимание, как ей ехать, асам под носом ничего не видишь.
Через двадцать секунд жокей сидел уже вполне достойно. Он далеко пойдет, подумал я, и Ньюмаркет для него лишь начало.
В среду утром лошади скакали галопом во весь опор, и на ипподроме собралось немало зрителей, владельцев, журналистов и букмекеров. Бинокли казались непонятно откуда возникшими вторыми глазами, и по рядам то и дело передавали записки. Утро было холодным, однако страсти в новом сезоне уже разгорелись. Чувства собравшихся устремлялись к одной-единственной цели, и все предвкушали захватывающее зрелище. Империя конного спорта расправляла мускулы.
Деньги, прибыль и налоги совершали свой привычный круговорот под небесами Суффолка. Я по-прежнему оставался частью этого мира, пусть даже мое положение стало иным, не похожим на старое. Да, Дженни была права, я бы умер в конторе.
— Доброе утро, Сид.
Я оглянулся. Джордж Каспар верхом на лошади, не отрывая глаз, смотрел на табун, бегущий к Хефу из конюшни на Бьюри-роуд.
— Доброе утро, Джордж.
— Ты решил здесь остановиться?
— На пару деньков.
— Ты должен был дать нам знать. Мы сейчас постоянно дома. Отдыхаем, отлеживаемся. Позвони Розмари.
Взгляд Джорджа был прикован к табуну. Его приглашение не более чем простая вежливость, и я вовсе не обязан его принимать. Розмари сделалось бы дурно, услышь она эти слова, подумал я.
— Три-Нитро тоже там? — поинтересовался я, кивнув в сторону табуна.
— Да. Он шестой в первом ряду. — Он оглянулся на зрителей, которые с жадным любопытством следили за бегущими лошадьми. — Ты не видел Тревора Динсгейта? Он обещал приехать из Лондона. Его нетрудно узнать.
— Нет, не видел. — Я покачал головой.
— Он купил двух лошадей из этого табуна. И когда был здесь, убедился, что они первоклассные. Но он может их лишиться, если опоздает.