Поодаль от них стоял Бобби Анвин. Он держал в руках блокнот и авторучку, и один из тренеров-середнячков не знал, куда деваться от его расспросов. Громкий голос Бобби словно плыл в воздухе и был повсюду — резкий, с характерной северной напористостью и инквизиторскими интонациями, заимствованными у тележурналистов.
— В таком случае можете ли вы сказать, что совершенно удовлетворены тем, как скачут ваши лошади?
Тренер озирался по сторонам, желая поскорее скрыться, и переминался с ноги на ногу. Удивительно, что он вообще согласился на интервью. Печатные колючки Бобби Анвина ранили весьма жестко. Но ему доставляло прямо-таки садистское наслаждение сталкиваться со своей жертвой лицом к лицу. Писал Боб крепко, и его охотно читали, но все связанные со скачками дружно проклинали и ненавидели его.
В течение многих лет между ним и мной сохранялось некое подобие перемирия. На практике это означало, что он свел употребление слов «Слепой» и «кретин» к двум в каждой статье, когда речь шла о проигранных мной скачках. С тех пор как я перестал выступать, я больше не был для него мишенью, и понемногу мы начали не без странного удовольствия болтать друг с другом, словно бередя раны.
Бобби увидел меня краем глаза и решил отпустить на свободу несчастного тренера. Он повернул свой большой клювообразный нос в мою сторону. Высокий, на вид лет сорока, неистребимо провинциальный, Бобби был борцом по натуре и достиг всего без чьей-либо помощи. Он прошел трудный путь и постоянно напоминал об этом другим. Должно быть, в наших судьбах было немало общего, потому что я тоже вырос на темных улочках городских окраин, но не темперамент и не отношение к жизни. Похоже, что удары судьбы приводили его в ярость, а я сносил их молча, а значит, он говорил, не закрывая рта, а мне приходилось его слушать.
— Я оставил иллюстрированный журнал с моей статейкой в комнате для прессы, — сообщил он. — Зачем он тебе понадобился?
— Меня просто кое-что заинтересовало.
— Да брось ты, — усомнился он. — Чем ты сейчас решил заняться?
— Не трудно ли тебе немного рассказать, о чем будет твоя следующая статья? — спросил я.
— Ладно. Предложение принято, — откликнулся он. — Я заказал бутылку отличного марочного шампанского в здешнем баре. Выпьем после первого заезда. О'кей?
— А если мы закажем сандвичи с копченой семгой, ты не поделишься со мной подробностями, о которых не написал в статье?
На губах у него заиграла мерзкая ухмылка, и он сказал:
— Почему бы и нет?
После первого заезда результаты нашей сделки оказались на столе.
— Да, Сид, дружище, ты можешь это себе позволить, — проговорил он, откусив сандвич. Потом Боб взял в руку бутылку в золотой фольге. — Итак, что ты хотел узнать?
— Ты ездил в Ньюмаркет в конюшню Джорджа Каспара, когда готовил статью?
Я указал на иллюстрированный журнал, лежавший рядом с бутылкой.
— Да. Ездил.
— Расскажи мне об этом.
Он застыл с полупрожеванным куском сандвича.
— Что тебя интересует?
— Какого ты мнения о Джордже Каспаре как о человеке?
Он заговорил, доедая кусок темного хлеба.
— Я уделил ему довольно много места. — Он бросил взгляд на журнал. — В общем-то я сказал все, что хотел. Он лучше всех тренеров на скачках знает, когда лошадь бывает готова, когда нет, в каком заезде у нее есть шанс победить и прочее. Но в людях он совершенно не разбирается и бесчувственен, словно камень. Он помнит имена и предков каждой из своих ста двадцати лошадей и способен отличить одну от другой, даже когда они бегут далеко под ливнем, а это практически невозможно. Но что касается сорока парней, работающих у него, то он просто зовет их Томми. Ему нет до них никакого дела. Они для него все на одно лицо.
— Эти парни приходят и уходят, — заметил я, стараясь не выдавать своего отношения.
— Но ведь и лошади тоже. Нет, ему так удобней. А на людей ему наплевать.
— А на женщин? — полюбопытствовал я.
— Он их использует, бедных дурочек. Могу поклясться, что, занимаясь любовью, он думает о завтрашних скачках.
— Ну, а Розмари… как она к этому относится?
Я налил ему в бокал шампанского и допил свое. Бобби расправился с сандвичем, отхлебнул большой глоток и слизал с пальцев оставшиеся крошки.
— Розмари? По-моему, у нее крыша поехала.
— Вчера на скачках она выглядела вполне нормально, — возразил я. — Она и сейчас здесь, и, кажется, с ней все в порядке.
— Да, знаешь, на людях она держится как дама из общества, тут я с тобой согласен, но я три дня прожил у них в доме и скажу тебе, приятель, нужно самому услышать, какой бред она несла, чтобы в это поверить.