По долгу сердца направился он к родителям своей жены в Тамбов, чтобы сообщить им трагическую весть. Преодолеть более пятисот верст без документов, через гущу озлобленной солдатни было рискованной задачей и могло закончиться для него трагически, но Берсенев был оптимист и твердо верил в Провидение, решив путешествовать в одиночку и избегать мест скопления людей с их внезапными облавами, а в случае затруднения прибегать к своему нагану. Ехал он то рысью, то шагом в зависимости от условий. Поначалу немощеный тракт вел его вдоль двухколейного железнодорожного полотна. Небо, покрытое толстым и ровным слоем синих туч, навевало тоску. Местами в песке укоренились лиственницы, стояли небольшие ели, кое-где торчали пучки травы. Было безлюдно и жутко, и только в телеграфных проводах на покосившихся столбах посвистывал ветер. Его обогнал тяжело отдувающийся, пыхтящий паровоз, тащивший цепочку бурых товарных и пассажирских вагонов. На крышах и на подножках висели солдаты; из открытых дверей и опущенных окон торчали их смеющиеся рожи, одна другой пьяней и веселей; увидев одинокого всадника на дороге, они замахав руками, что-то закричали и засвистели Берсеневу. «Фронту пришел конец,» подумалось ему. «Управы на них нет.» Фонарь хвостового вагона покачиваясь исчез вдали, а он продолжал свой путь, в горьком одиночестве, опустив голову и глубоко задумавшись. Смеркалoсь и пора было искать ночлег. Стал накрапывать осенний дождь, мелкий и частый. Холодные капли одна за другой просачивались за воротник, в рукава, во все щели. К счастью при последнем свете дня Берсенев разглядел заброшенную избушку с треснутой печной трубой, которая дала им приют. Крыша была цела и внутри было сухо, но пусто, ничего кроме пыли и кирпичей от поврежденной печи, разбросанных по щелястому полу. Он поел и покормил коня, оставив его под навесом, где горкой валялись расщепленные поленья. Безмолвие, мрак, застывший над лесом, жуткие мысли, спутанные в мучительный клубок, и тяжелый полусон мучили его, не давая забыться и набраться сил. На рассвете было очень холодно, но они упрямо продолжали свой путь. Непросохшие капельки дождя повисли сверкающими бриллиантами на еловых ветвях, но на голубом небе появилось солнце, согревая все кругом своим ослепительным огнем. Издали до ушей Берсенева донoсились свистки маневрирующего паровоза и колокольцы коровьего стада. Его зубы лязгали, выбивая барабанную дробь. Через три дня подобного пути он остановился на дневку в крохотной деревушке, где нашелся кузнец, сменивший подковы его коню. Так, проходя 60–70 верст в день, и каждые три дня давая отдых Байсару, он на утро девятого дня въехал в Тамбов. Он переутомился и еле держался в седле. Короткие, прерывистые ночи, ночевки на холодных досках, а иногда и на сырой земле, проникающая до костей сырость, постоянное беспокойство, оглядки направо и налево — все это измотало его и превратило в комок нервов. Он стал задумываться узнает ли Марья Петровна в этом обросшем, изможденном оборванце, когда-то щеголеватого, остроумного и самоуверенного мужа своей дочери. В парикмахерской на Большой улице, куда Берсенева долго не пускали, принимая за босяка, его привели в порядок, хотя солнечные ожоги на носу и на лбу, и диковатый взгляд так скоро измениться не могли.
Богатыревы занимали двухэтажный, деревянный дом на Дворцовой улице, где селились чиновники средней руки и купцы второй гильдии. Стены его нуждались в покраске, а штукатурка местами растрескалась и начала осыпаться. Ирина была третьей дочерью Марьи Петровны и Сергея Пантелеймоновича, который всю свою жизнь прослужил делопроизводителем в Александринском институте благородных девиц. В последние годы он был не у дел, часто хворал и не появлялся на людях. Ему отвели отдельную спальню, где он лежал, окруженный склянками с микстурами, мазями, порошками и прочими резко пахнущими лекарствами. Лечащий врач шепнул на ушко Марье Петровне, что недуг смертельный и следует приготовиться. Марья Петровна всхлипнула, но будучи женщиной сильной и твердой, плакать сдержалась, уповая на Всевышнего. Сейчас, утирая случайную слезу, она со своей младшей, незамужней дочерью Сашенькой, сидела в гостиной, уже битый час раскладывая гранд пасьянс из двух полных колод, пытаясь рассмотреть грозное будущее. Первый звонок в дверь они не расслышали, поглощенные своим занятием, но услышав его в пятый раз, встрепенулись и побежали отпирать, припомнив, что прислуга бастует уже третью неделю. Дверь отворилась и Берсенев увидел испуганную, юную Сашеньку в белой блузке и темносиней, облегающей ее скромные бедра, юбке до лодыжек. Позади, несокрушимой и мощной стеной, стояла строгая Марья Петровна с острой вязальной спицей в руке. Длинное и глухое хлопковое платье с оборками и узким поясом охватывало ее атлетическую фигуру. «Ночлежный дом не здесь. Это в трех кварталах отсюда; там где ямщицкий трактир,» выпалила она бурной скороговоркой и, считая инцидент исчерпанным, показала нетерпеливым жестом своей дочери, чтобы та закрывала дверь. «Марья Петровна, Сашенька!» прохрипел отвыкший от человеческого общения Берсенев. «Это я, ваш зять!»