Никто из них не мог тогда представить, что их привычный мир рушится, что окружающему благополучию и покою приходит конец, что знакомые им с детства догмы и концепции исчезают навсегда. В далеком Петрограде заговорщики и коварные обманщики, неустанно плетущие козни против народа, уже вынесли им приговор, решив судьбы сотен миллионов людей.
Возвращение Берсенева в родное гнездо оказалось долгим и трудным. Разрушение государственного и социального устройства, начатое после февральской революции, стремительно нарастало. Ухудшение было видно на каждом шагу: железнодорожные расписания не выполнялись, поезда едва ходили, залы ожидания были забиты немытыми человеческими телами, продовольствие было доступно лишь по астрономическим ценам, свирепствовал бандитизм и городские улицы больше не убирались. На толкучке в Дубно он обменял свои золотые часы с цепочкой на толстую пачку новеньких керенок, которых хватило ему до Хацапетовки, где он начал свое путешествие на фронт пять месяцев назад. Отсюда до его имения было рукой подать. Берсенев вышел на привокзальную площадь. Он с трудом узнавал ее. Острые лучи восходящего солнца светили на скопище подвод и тарантасов, запрудивших площадь до краев. Мозаичный герб Российской империи, ранее украшавший двухэтажное здание полиции был поврежден и замазан какой-то дрянью, стекла в окнах были выбиты, а двери сорваны с петель. Прежде чинное, пустынное и почти стерильное место преобразилось. Исчезла очередь осоловелых, понурых извозчиков на стоянке рядом с камерой хранения, часами томящихся, чтобы заполучить седока. Не найти было и дворника в белом фартуке с бляхой на груди, усердно выметающего сор и крошки с булыжной мостовой. Отсутствовал и бравый городовой, зорко следивший за порядком. Все это кануло в небытие превратившись в неразбериху и сумятицу. Через гул тысяч голосов, кашленья, сопенья и смеха внезапно прорезывалось блеяние овец и баранов, и тревожное клохтание кур. Безликое множество народа роилось и кружилось, взметая ногами пыль, выискивая товары подешевле и до хрипоты торгуясь во всю мочь. Гвалт стоял невообразимый. Крестьяне или перекупщики, одетые под крестьян, предлагали разнообразнейшие виды съестных продуктов угрюмо взирающим на них горожанам. Эти две социальные группы было легко различить по сытым, здоровым лицам крестьян и желтоватым, изможденным физиономиям рабочих и людей умственного труда. Чего здесь только не было! Казалось, что этот рынок может накормить целую армию. Мешки с мукой и разнообразнейшими крупами громоздились на телегах, бочонки с творогом стояли на посыпанной соломой мостовой, румяные батоны и караваи хлеба были навалены на прилавках, а под башней с часами был мясной ряд, где на крюках висели ободранные и выпотрошенные туши скота. Упоительные запахи колбас наполняли воздух и Берсенев почувствовал как он проголодался. Он протолкался к продавцу, краснощекому малому лет шестнадцати, и купил фунт салями, который сравнивая с довоенными ценами обошелся ему в состояние. «Николай Иванович! Какими судьбами?» Длиннобородый русый крестьянин в полотняной рубахе и плисовых штанах, заправленных в смазанные дегтем сапоги, обратился к нему из-за прилавка. Ему было лет около сорока и он, по-видимости, был отцом парнишки, только-что отвесившим колбасы. Берсенев признал в нем одного из крестьян, обитающих в деревне недалеко от их усадьбы. «Здравствуй, Прибылов. Так ты при новом режиме торговцем стал?» «Да есть немного, ваше благородие. Простору у нас теперича больше. Вольготнее стало.» Крестьянин опустил глаза и смущенно осклабился. «А вы что же не на фронте?» перешел он на другую тему. «Вот семью повидаю и сразу назад,» неопределенно ответил Берсенев, сам не веря в свои слова. «Как у вас в деревне?» пытался он направить разговор в нужное русло, считая неудобным в лоб спрашивать о своих. «Все по старому. Однако ж сподручней без царя. Сами справляемся.» Берсенев ясно видел, что что-то смущало, что что-то скрывал от него этот человек, чего-то не договаривал. Hижняя губа Прибылова оттопырилась, обнажив желтоватые, крошащиеся зубы, а белесые брови взлетели дугой и мелко дрожали. Дурные предчувствия охватили его. Голову сжало как обручами, сердце забухало, а в желудке заледенело. Со времени отъезда он так и не получил от Ирины ни одного письма. Превознемогая волнение, до боли сжав свои пальцы в кулак, и нервно улыбаясь, он сухо попрощался и пошел вдоль базара искать попутчика до Плещеева. У облупившегося, одноэтажного здания почтамта его глаза заметили отъезжающую телегу, влекомую худой, понурой лошаденкой. Седой, морщинистый мужик одетый, несмотря на теплую погоду, в сивую шапку и кожух с заплатами держал поводья. Три или четыре пустых цинковых бидона гулко перекатывалась на соломе позади него. «Неужели ты, Фомич?» с теплотой в голосе окликнул его Берсенев. Мужик вздрогнул и уставился на Берсенева, как бы силясь припомнить своего помещика. Слезящиеся, подслеповатые глаза его вперились в лицо Берсенева, рот распахнулся в гримасе неизмеримого удивления, а брови изогнулись. «Г-н Берсенев?» выдавил он наконец заплетающимся языком. «А мы-то всем обществом рассудили, что окачурились вы на войне.» Он натянул поводья и остановил свою савраску. «Да почему же? Вот я живой и целый,» Берсеневу стало очень неприятно и он пожал плечами. «Ты не в Плещеево направляешься?» «Так точно.» «Мог бы подвезти до моего дома? Я заплачу.» «В миг доставим. Садитесь, ваше благородие.» Фомич приподнялся, гикнул, свистнул и лошадка удивительно резво понесла их вперед.