По монгольской традиции после одержанной победы полководец обязан пригласить своих старших командиров на пир и отметить тех, кто особо отличился. Бурундай воин старой закалки и традициями не пренебрегает. Поэтому сейчас я сижу в его шатре в круге прочих высокородных монголов и терплю все прелести монгольского гостеприимства.
Скрестив ноги по-татарски и зажав в пальцах пиалу с кумысом, я со скукой разглядываю черные усики на губе старой рабыни, что разливает в миски горячую шурпу. Вокруг стоит шум ударно работающих челюстей. Гости с наслаждением рвут зубами горячее вареное мясо и с упоением обгладывают жирные мослы. Время от времени, утерев жирные пальцы о волосы и подняв чашу с кумысом на уровень глаз, кто-нибудь выкрикивает здравицу в честь Великого хана и все, одобрительно кивнув в ответ, молча прикладываются к своим пиалам. Настоящее оживление происходит, только когда речь заходит о прошедшем штурме и взятой добыче. Тут им действительно есть чему радоваться, в этот раз казна досталась богатая. Очень много зажиточных людей со всей Малой Польши пряталось в Краковском замке от нашествия. В живых из них мало кого осталось, ибо, следуя заветам Чингиза, в наказание за оказанное сопротивление монголы вырезали в городе всех без разбора.
Это жуткое зрелище когда-то, наверняка, возмутило бы меня и заставило переживать, а вчера оставило почти равнодушным. То ли очерствела душа моя, то ли отгородилась непробиваемым барьером от всех ужасов внешнего мира. Я теперь легко могу понять хирурга в полевом госпитале или просто врача, что за свою жизнь так насмотрелся на кровь, муку и боль, что перестал на это хоть как-то реагировать. Тем более, что ничего изменить я не в силах.
Монгольский пир — занятие довольно унылое и может доставлять удовольствие только самим монголам. Еда невкусная, про питье и говорить не стоит, никогда я не привыкну к этому чертовому забродившему молоку. Никаких иных зрелищ или хотя бы занятных дебатов тут нет, и в принципе быть не может. Согласно монгольским правилам хорошего тона, все гости должны хранить молчаливую степенность, а если уж и говорить, то только после еды, да и то лишь о чем-то срочном и важном. Поэтому все вокруг меня молча и увлеченно набивают желудки, не отвлекаясь на пустую болтовню и прочую ерунду. Думаю, единственно что волнует сейчас монгольских военачальников, кроме еды. Это кто пойдет дальше на запад с главными силами, а кому Бурундай поручит самостоятельный рейд на север, на Великопольское княжество и Поморье.
Пройдясь взглядом по скуластым монгольским лицам, я развлекаю себя тем, что пытаюсь предсказать решение Бурундая.
«Родню Батыя можно отмести сразу, — почти не задумываясь, прихожу к однозначному выводу, — Берке, Тукана и Абукана Бурундай из-под своей опеки не выпустит. Первого, потому что слишком ушлый, а двух других, потому что еще молоды, азартны и неопытны. Значит, по-настоящему выбирать надо только из троих: Балакана, Тутара и Джаред-Асына».
Бросаю еще один внимательный взгляд в сторону монгол и ловлю на бесстрастных узкоглазых лицах тщательно скрываемое нервное ожидание. Это понятно, самостоятельный рейд несет в себе совсем другие возможности. И в плане самореализации, и в плане добычи. Тут ни славой, ни богатством не нужно делиться на всех. Все достается только одному, как впрочем и весь позор в случае поражения, но об этом монголы уже перестали задумываться.
Мне в общем-то безразлично, кого отправят на север. Сейчас меня больше волнует, как лучше донести до Бурундая мои новые идеи и убедить его в необходимости изменения тактики. Разговор об этом я хочу завести сразу после пира, и хорошо бы было, чтобы старый полководец был к этому времени в нужном расположении духа.
«Лучший способ показать необходимость поиска новых путей, — вспоминаю про себя чью-то здравую мысль, — это заставить сомневаться в правильности старых».
Подумав об этом, решаю, что перед серьезным разговором было бы полезно вытащить на поверхность самые болевые точки монгольского войска. Вытащить и хорошенечко ткнуть Бурундая в них носом.