Все тело саднило, словно за ворот драной рубахи всыпали углей. Ноги гудели от ходьбы, голову покруживало.
Только здесь, дойдя до места, почувствовал он, наконец, усталость.
Ночью Марфа долго не ложилась, отбивая земные поклоны закопченной иконе, вымаливая у бога доли для семьи, удачи для Федора.
- Ты, боже, все видишь, все знаешь, - шептала она ввалившимися губами. - Заступись, помоги, не покинь нас, сирот своих.
Но, видно, плохо молилась старая. В ночь Федору стало хуже. Горел, бредил, наутро совсем обессилел, часто пил, а от еды отворачивался. Его поили липовым отваром, малиной, шептали над ним заговоры. И все же Федор пролежал целых четыре дня.
Только на пятый день он встал на ноги, и только на шестой день, помолясь, вышел из дому в чужой сермяге с котомкой за широкой спиной.
Был как раз тот день, когда Никитин и его товарищи подплывали к Новгороду. А Федор, помахав Анисье и матери, пошел на закат - искать правды и мужицкого счастья в Твери.
Глава третья
Нижний Новгород - неприступные ворота Москвы на Волге - после первого огорчения все больше и больше радовал купцов добрыми слухами и приметами.
Суконщик Харитоньев, у которого они остановились, полнолицый, со свинячьими глазками, трусоватый человек, - и тот недавно водил ладьи в Сарай. И на что уж, как все трусы, любил он попугать других рассказами об ужасах, но и по харитоньевским словам получалось, что дорога спокойна.
Снизу каждый день приходили новые караваны. Приехали армяне и иранцы, пришли два струга из Казани. Берегом татары пригнали на торг тысячи две коней.
По всему чуялось - осень идет мирная. Одно плохо было: посол ширваншаха запаздывал.
Никитин, частенько выходил на крепостные стены, где у медных разномастных пушчонок, окованных толстыми железными обручами, зевала стража, подолгу сматривал в сторону Клязьмы, но парус не показывался.
Никитин огорчался. Шла уже вторая неделя ожидания, деньги уходили зазря, да и неловко было обременять Харитоньева постоем, хотя тот и помалкивал.
Пробовал Никитин уговорить своих плыть одним, но Микешин уперся как бык, Копылов и бронник колебались, и Афанасий оставил свои попытки.
- Ладно, подождем!
От нечего делать купцы бродили по городу, отстаивали церковные службы, подолгу пропадали на базаре. Новгород ничем не удивлял - такие же, как в Твери, высокие, с резными коньками крыш, с избами для челяди и многими службами дворы бояр; тесные, с высокими заборами, улицы посада; каменные и деревянные церкви, церквушки и часовни.
Базар, правда, был богатый. Здесь, в рядах, в крытых лавчонках, жавшихся к новым крепостным стенам, можно было найти все: и невиданной глубины пушистые ковры Турции; и причудливо-пестрые ткани Персии; и знаменитое стекло Венеции - то прозрачное, как вода, то белое, как молоко, то цветное - синее, красноватое, зеленое, золоченое и филигранное, покрытое эмалевыми цветами, травами и длиннохвостыми птицами; и генуэзское оружие - с узорами насечкой, такое левкое и красивое, что забывалось о его смертоносности; и драгоценные каменья, показываемые в полумраке задних камор лавок; и армянские сосуды тонкой чеканки; и ароматные вина, объехавшие полсвета в бочонках и амфорах.
Все это пестрело, сверкало, било в глаза и стоило так дорого, что у жадного Микешина мутнел взор.
И даже какая-нибудь рогожка, небрежно содранная с тючка генуэзца и брошенная на заплеванную землю, здесь волновала, как случайная частица неведомого края, манящего загадочной, непонятной жизнью.
Но еще интересней, чем амфоры, чем наборные, с золотыми украшениями сбруи, чем агатовые и опаловые стекла с наваренными человеческими рожами и звериными мордами, чем сверкающие клинки и лезвия кинжалов с фигурными рукоятками, были здесь, на базаре, люди.
Тут засаленный халат татарина-лошадника равнодушно задевал, грязной полой за пурпурный плащ венецианца, рыжий колпак новгородца нырял в кучке персидских чалм, баранья шуба спорила до хрипоты с бархатным беретом, крашеная восточная борода таинственно шепталась с черным монашеским клобуком.
О чем шептались они? Поди-ка, услышь среди визга разгоряченных барышниками коней, ора лотошников, воплей зазывал, божбы и ругани, стука, звяка, бряка, громыхания и толчеи разноязыкого человеческого моря!
По базару волнами катились слухи. Тут знали и про вкусы младшей жены казанского хана, и про погоду в Ширазе, и про пиратский набег генуэзцев на Босфор, и про строительные замыслы московского князя, и про последний крик на новгородском вече. Все это взвешивалось, учитывалось и то поднимало, то сбивало цены, то разрушало, то устраивало новые сделки, а иной раз хоронило старые и создавало новые благополучия.
Афанасий Никитин чувствовал себя в этой сумятице как путник, долго пробиравшийся буреломом и, наконец, вышедший на край леса, откуда открывается ему широкий простор.
Однако в торг он не вступал и приносил с базара только наблюдения и открытия. Харитоньев собрался покупать коня. Они пошли вместе. Конские торги велись в самом конце базара, недалеко от Волги, на огромном ровном лугу. Никитин покупал бывало лошадей, но всех тонкостей этого дела не знал, пользовался обычно чьим-нибудь советом. Харитоньев, напротив, слыл знатоком. Афанасий с любопытством слушал его объяснения. Цепкая память его сразу схватывала, как определить, молод ли конь, не опоен ли, не слеп ли, доброго ли он нрава...
- Ты не гляди, что лошадь так и ходит, кренделя ногами выделывает, самодовольно поучал Харитоньев. - Это, брат, ее напоить чем-нибудь могли. Не-ет! Коня покупать - пуд соли съесть надо. Во все вникай... Вот смотри, как я делать буду.
Самодовольный голос Харитоньева немного злил, но Никитин терпел: "Пусть его! Зато наука. Авось пригодится".
Молодой татарин держал под уздцы нетерпеливо дрожащего гнедого жеребца. Афанасию глянулись налитый кровью глаз, крутая шея, светлый навис* животного.
______________ * Навис - грива и челка коня.
Он подтолкнул Харитоньева. Тот отрицательно помотал головой:
- Мне под седло не надобно. Я не ратник.
Но Афанасий все же упросил осмотреть коня. Харитоньев со спокойным лицом прошел мимо, словно нехотя остановился, оглянулся, сделал вид, что колеблется, махнул рукой и окликнул татарина:
- Не дюже старый-то?
- Зачем старый? Нэ выдышь - чэтыре лэта жэрэбэц!
Харитоньев обошел коня слева, справа, поморщился, похлопал его по лоснящемуся крупу.
- Чего хочешь?
- Ты смотри! - крикнул татарин. - Зачэм цену спросил, если нэ видел? Смотри! Он сам скажет!
- Да вижу... - протянул Харитоньев. - Вижу,.. Бабки-то раздуты.
- Врэшь!
- Чего врешь! И зубы небось подпилил.
- Смотри зубы! - рассердился продавец. - На, смотри! - Он задрал морду коня, поднял ему губу, раздвинул челюсть. - Как у дэвки молодой зубы! Бэри рукой, трогай, ну?!
Вокруг сразу собралась кучка любопытных. Харитоньев, засучив рукава, слазил коню в рот, чего-то там пощупал, потом вытер руки о полу, подул зачем-то коню в ноздри, поочередно поднял и осмотрел все четыре копыта, пощупал суставы коня, даже помял репицу и отвернул махалки.
Татарин сердито и насмешливо следил за ним. Любопытные притиснулись к Харитоньеву. Никитин ждал, что Харитоньев посмеется над татарином, но тот неожиданно серьезно сказал:
- Хорош фарь!*
______________ * Фарь - конь.
Татарин победно задрал голову в малахае.
- Правду сказал! Ну, бэри! Раз коня лубышь, понимаешь - бэри! Дэшево отдам!
Он назвал цену. Харитоньев вздохнул:
- Нет, не могу.
- Что? Дорого?! Дорого, скажи?!
- Не дорого, дешево берешь. Только таких денег нет.
- Зачэм тогда голову мутил, конь мучал?! У, кучук итэ!* - стал браниться татарин.
______________ * Кучук итэ - по-татарски собачье мясо.
Харитоньев, мигнув Никитину, стал отходить, с сожалением разводя руками. Из-за спин любопытных к татарину сунулся какой-то малый в желтом колпаке.
- Верно так хорош конь? - спросил Никитин, когда они с Харитоньевым отошли.