На островах и косах тянулись знакомые заросли рогоза, ежеголовника, куртины резухи, уже надоевший тростник. Птицы поднимались в култуках тысячами - белощекие и черные качки, гуси, шилохвости и кряквы, пеликаны и чомки, лысухи и поганки. Осень привела их сюда, на благодатные рукавчики и заливы волжской дельты, где вдосталь было корму и спокойно отдыхалось перед дальним путем на юг.
Околки ежеголовника и широкие местами заросли его вдоль полесов позволяли подгонять лодку вплотную к птицам.
- Тсс, - произнес Юсуф.
Охотники увидели пеликанов. Зайдя в реку полукругом, зобастые птицы шумно били крыльями по воде, замутили ее, погнали рыбешку на мелководье. Потом началась расправа. Зобы у пеликанов вздулись. Вдруг откуда ни возьмись на пирующих налетел орлан. Выбранный им в жертву пеликан попытался взлететь, но ему было трудно: туго набитый зоб тянул вниз. Пеликан недолго увертывался. Видя, что дело плохо, что орлан наседает, он вытолкнул рыбу из зоба. Орлан тотчас подхватил пеликанову добычу и взмыл, а пеликан обиженно, зло крикнул что-то ему вслед и, ерошась, опять заковылял к воде.
- И у них как у людей выходит, - мрачно сказал Копылов, - один ловит, а другой жрет!
Для ловли рыбы Юсуф выбрал протоку почище. Вылезли из лодки, растянули сеть, стали заходить.
- Рвать будет из рук - бросай! - советовал Юсуф.
- Аль по сто пудов рыбы-то? - насмешливо спросил Копылов. - Как же! Так я тебе и брошу сеть!
- Порвет!
Едва Копылов зашел в воду по колено, как почувствовал, что об ноги его ударяют, проплывая, десятки рыбин. В море шел осенний сазан. Шумно дыша, Копылов забрел по грудь, резко опустил сеть и почти тотчас же ощутил: она вырывается из рук.
Багровый от натуги, Копылов попытался сделать шаг против течения кое-как это удалось. Но уже через минуту его волокло вниз. Он оступился, окунулся с головой, хлебнул води, но сети не выпустил.
- Сеть, сеть брось! - с тревогой кричали ему.
- Не брошу! - захлебываясь, отвечал Копылов.
- Утопнет! - встревожился Никитин. - Бросай сеть, Юсуф!
Они разжали руки Копылову сразу стало легко. Он высунулся, блестя мокрыми плечами.
- Порвало? - с испугом окликнул он и, увидев, что приятели бросили сеть, принялся честить их.
Его угомонили, принялись ловить снова. В три захода навалили лодку доверху сазанами; крупные рыбы бились, посверкивали на солнце.
Вечером Копылов с москвичами ушел ловить раков. Наловили их множество, все сразу в котел не влезли. Отнесли раков послу. Тот прислал в ответ орехи чилима.
- Чего с ними делать-то? - недоверчиво спросил кто-то из москвичей.
Юсуф объяснил, что шарики надо очищать, толочь и есть.
- Сдохнем! - плюнул Микешин. - Поганым все равно, что жрать, а православные непременно подохнут.
Никитин заметил, как дернулось лицо Юсуфа.
- Постой-ка, да никак это орех водяной? - спросил он у шемаханца.
Юсуф молча кивнул.
- Пища добрая, - похвалил Афанасий. - Спасибо, Юсуф! Хороший ты друг! Спасибо!
Шемаханец понял - Никитин хочет загладить слова Микешина, хмуро улыбнулся, ушел. Разламывая сочного, дымящегося рака, Копылов убежденно сказал:
- Дурак ты, Микешин! Эй, кто ближе к нему сидит, дайте старому дураку по шее! За мной будет. Потом верну.
Отскочив за костер, невидный в темноте Микешин забранился:
- Над одноверцем изгаляетесь, с нечистыми хлеб-соль ведете! Все, все упомню!
Поев, улеглись вокруг тлеющего костра. В небе стояли частые осенние звезды. Одна из них казалась надетой на вершинку ближней ольхи.
- Веришь, что помогут нам? - зашептал подползший к Афанасию Копылов. А? Честно скажи.
Афанасий не ответил. Вспомнились недавние надежды, Иванка Лапшев, тоже, знать, любивший Олену... Он сделал усилие, чтоб не вырвался стон.
- Не веришь... - потерянно шепнул Копылов. - Ну-к что ж... Эх, а наши-то у татарвы!
Афанасий ощущал только гнетущую боль в сердце и в голове. Он долго еще лежал молча, ни о чем не думая. Звездочка, надетая на ольху, задрожала, стала таять, уходить в темную-темную глубину, за ней растаяло, исчезло все...
Река дымилась. Плотный над водой, утренний туман редел, поднимаясь ввысь, разрывался, и меж его лениво колеблющихся вихров открывались то коричневый срез крутого правобережья, то задумчивый ивняк на ближнем острове, то непролазные тростниковые джунгли.
Вставало солнце, и в удивительной тишине утра казалось, что все вокруг тихонько звенит: травы, капли росы на кустах ежевики, тонкое розовеющее небо.
Где-то под берегом булькала, терлась о корни подмытого дубочка беспокойная волжская струя.
Шумно всплеснуло справа: толстая водяная крыса нырнула в протоку, долго плыла, не показываясь, потом высунулась, оглядела мир круглыми, спокойными глазами, шевельнула усами и опять скрылась.
Неожиданно и стремительно почти над головой Никитина пронеслась утиная стая, словно туча мелькнула: утки первыми шли с кормежки.
Высоко протянули гуси, попробовала голосок какая-то птаха. Никитин не разобрал, какая: голосок у птахи сорвался, и она стыдливо умолкла.
А земля все светлела и светлела, обретала свои дневные краски: зеленые, синие, желтые, - туман все редел и редел, и только неуловимый розовый отсвет по-прежнему лежал на всем, напоминая, что час еще ранний и надо хранить тишину.
Поэтому Никитин не удивился, когда сдернутый ветерком с ближней воложки розоватый туман вдруг исчез, а на воложке вместо него остались розовые птицы. Сначала ему показалось, что это цапли. Но это были не они. Цвет крыльев и спины у птиц был ровный, лишь по бокам, ближе к хвосту, он густел и сейчас, на зорьке, выглядел красным. Фламинго табунком бродили по мелководью, медленно переступая длинными красными ногами, опустив в Волгу горбатые, с темнинкой, клювы, ловили рыбешку.
Потом среди темной зелени кустов Афанасий различил рыжую шерстку, настороженные ушки и темные глаза лисицы. Зверек прильнул к воде, попил, снова насторожился. Нет, опасность не грозила. Лисица тоненько тявкнула. И почти тотчас же рядом с ней бесшумно возникло еще трое зверьков. Толкаясь, они окунали в реку острые мордочки, шумно прихлебывая, утоляли жажду. Мать нервно поводила ушами, охраняла их.
- Поздний выводок! - определил Никитин.
Он произнес эти слова вслух, но равнодушно, только потому, что какая-то частица сознания еще продолжала отмечать события жизни, текущей своим чередом, вне всякой связи со вчерашним.
Горбясь, поджав босые, замерзшие ноги сидел Никитин у остывшего костра, среди спящих товарищей. На душе было пусто и тоскливо. Разразившаяся беда смяла все надежды. Трезвый ум Афанасия сразу определил губительность несчастья. Забранного в долг ему не вернуть и за много лет. Кнут? Кабала? А что еще? Другого на Руси не жди. Кашин не простит. Чего ради ему прощать! Кто ему Афанасий? Как же быть, ведь на одно надеялся: продать товары в Шемахе, отослать со своими долг Кашину, а самому идти дальше... Он растерянно глядел на пробуждающийся день, и все казалось ему враждебным своей тишиной и безмятежностью. Он почувствовал себя ничтожней последней песчинки на волжском дне, более одиноким, чем осенний лист.
В мире свершалась божья воля: растекалась заря, журчала вода, тявкала лисица-мать.
Так было всегда, так должно было быть, но Афанасий отказывался примириться с тем, что все могло оставаться прежним после вчерашнего.
Никитин сильно потер лоб.
В неожиданном ограблении не было никакого смысла, никакой связи с прошлым и нынешним. Сознание своего бессилия перед слепой судьбой, перед темнотой божьего промысла повергало в отчаяние. Но тут мелькнула для Никитина и искра надежды.
За какие грехи постигла караван такая кара? Зачем господь послал это испытание людям? Что приготовлено впереди? Этого нельзя было знать, и это утешало. В благости своей господь мог и спасти пострадавших.
Солнце уже поднялось. Тонкий отсвет зари сошел с земли и неба, уступая место золотому сиянию дня. Никитич перевел глаза на воложку и замер. Песок, вода, листья лилий - все вокруг было уже обычным, но птицы, невиданные птицы, словно не хотели расставаться с очарованием раннего утра, и в каждом перышке их все теплился, все жил несказанный розовый свет зари.