Грабеж все перевернул, а никитинский уход в какую-то Индию совсем окрылил Микешина.
Митька сразу сообразил, что надо говорить Кашину. Не остался в Сарае, а поплыл в Шемаху со всеми потому, мол, что хотел, как уговорились, за Никитиным следить. Уж Афанасий от него и так и этак отделывался, да не вышло!.. В беде под Астраханью винить Никитина. Не пошли бы дальше Сарая спокойно вернулись бы. А он всех подбивал, сулил барыши. На Русь не пошел вину чуял, а прихватил деньги за ладью у Хасан-бека и сбежал к басурманам.
Кто уличит Микешина? Один Копылов мог бы. Ну, и того оплевать надо. Будет знать, как издевки строить. Тоже, мол, с Никитиным заодно орал - в Шемаху, в Шемаху! О себе, а не о хозяйском добре думал. И бояр хулил. И князя. Пусть-ка оправдается! Обвиненному люди не верят!
Микешин был глубоко уверен, что все сойдет хорошо. В Новгороде он расстался с посольством и уже через две недели добрался до Твери.
Был хмурый декабрьский день. Падал редкий, мягкий снег. И обычно грязная, наезженная дорога нынче белела.
Город издалека походил на вырубку: чернеют под белыми шапками пеньки, утонувшие глубоко в нетронутом покрове поляны.
Везший Микешина мужичок молчал, кутаясь в заскорузлый тулуп. Лошадка его, екая селезенкой, бежала мелкой, ленивой рысцой, то и дело задирая хвост и переходя на шаг.
Они миновали слободы, стали подниматься к посаду. Микешин узнавал знакомых, его окликали. Митька делал скорбное лицо.
Люди останавливались, долго провожали сани озабоченным взглядом.
Микешин велел ехать прямо к дому Кашина. "Лучше сразу сказать. Вот, мол, не отдыхая, спешил с вестью..." Ворота открылись, сани, стукнув о столб, вкатили во двор. На крыльце отворилась дверь. Олена, в одной душегрее, бросилась к перильцам.
- Вернулись?! - закричала она.
Митька снял шапку.
За Оленой уже выходил Кашин, показалась Аграфена, сбегались домочадцы.
- Ну-к, остальные где? - спрашивал на ходу Кашин. - По домам, что ль? Ась?.. Что молчишь? Иди...
- Один я, - опуская голову, ответил Микешин. - Не слыхали разве? Пограбили нас...
Василий Кашин ходил по гриднице, слушая доносящийся сверху плач. Аграфена с разинутым ртом сидела у печи, водила глуповатыми бесцветными глазами за мужем, угадывая его гнев. Заметив, наконец, жену, Кашин свирепо остановился против нее:
- Пошла прочь!
Кашин рванул все время сползающую шубу. На чистом половике заметил складку, им же сбитую, поддал половик носком, сволок в угол и стал топтать каблуками, пока не устал. Шуба мешала. Швырнул ее на пол, плюнул в лисий мех Утер рукавом дрожащие губы и выругался.
Уселся на лавку, с шумом выдохнул спиравший грудь воздух.
- Ну, Афонька... - выговорил он вслух. - По миру пущу, порты холщовые!
Рассказанное Микешиным вызвало в старом купце такой прилив злобы, что он чуть не убил и самого Митьку. Тот еле увернулся от полетевшей в голову палки.
"Ах, сволочь! - думал теперь Кашин. - До Сарая доплыл, так мало показалось! Обмануть захотел, лишнее сорвать! В Шемаху пошел? Будет тебе Шемаха!"
Вернись Никитин с удачей, Кашин бы слова ему не сказал. Он сам знал это. Но оттого распалялся еще сильней.
Он клял тот час, когда сговорился с Никитиным. Кикимора Аграфена, даром что дура, и то остерегала. А он-то! Он-то' Поверил!
Собственные потери казались Кашину больше, чем они были на самом деле.
Подогревало его ненависть и все случившееся после отъезда купцов. За никитинскую грамоту княтинцам таскали Кашина в приказ. Давал товары ему? Давал. Да еще, говорят, дочь обещал замуж отдать за Никитина. Стало быть, заодно с ним думаешь? Ага! На подарки дьякам полсотни истратил. Боже мой! А они еще Федьку Лисицу приплели. Тоже, мол, у тебя на дворе околачивался. Татей укрываешь? А кнута не нюхал? Пришлось одному дьяку Пафнутию еще полста дать, чтобы замял дело. Разор! И все упирается в одного человека - в Никитина. Как же ты, Василий, сразу его не разглядел? Где глаза-то твои были?!
- Грабитель! Вор! - шипел Кашин.
Доносившийся сверху плач Олены не утихал.
"Господи! Счастье-то какое, что Барыковы после всего посватались! подумал купец. - Не поверили слухам посадским, будто к Афоньке бегала... Реви, реви, белуга! Через две седьмицы под венец пойдешь. Попробуешь, как мужний кулак утешает!"
Кашин немного успокоился. Дочь спихнет, Афонькин дом и утварь оттягает, Микешину тоже не простит. В кабалу, сукина сына! За соху! Копылова, если долг не вернет, туда же! Пусть потеют!
Василий перевел глаза на шубу, валявшуюся грязным комом на полу, стало жалко добра. Поднял, отер плевки, встряхнул, накинул на плечи.
- Обмануть Кашина хотели, дьяволы? - Сухим кулаком он погрозил в потолок: - Я вам еще покажу индейское царство!
А рыдания сверху доносились все громче и громче...
Кашин был тверд. Через две недели после микешинского приезда весь дом гудел, готовясь встретить жениха с родней и дружками.
Марфа, мать Федора Лисицы, не дождавшись сына, давно уже ушла из деревни и жила в Твери, кормясь тем, что подадут добрые люди. Стояла на папертях, ходила по базару, ночевала, где пустят. Пускали в бедные дома. Там годились иногда и собранные ею кусочки. Она давала хозяевам хлеб, те ей миску горячей похлебки. Одежа на Марфе была худая, мороз пробирал до костей. Она кашляла по ночам, сотрясаясь всем телом. Но надо было есть, и каждое утро она снова покорно и безнадежно брела в город, прося бога только об одном: чтоб скорее взял ее к себе.
- Слышь, мать! - сказал ей хозяин избы, где она как-то заночевала. Завтра богатая свадьба на посаде! Кашин дочь за барыковского сына отдает. Вот куда тебе идти!
Всю ночь Марфа металась. Тело горело, рот пересох, болела голова. Но наутро Марфа все же кое-как поднялась, укуталась в старые тряпки, потуже затянула платок и побрела в церковь. Воздвиженская церковь была облеплена народом, как капля меда мухами. Венчание уже шло. Из-за дверей неслось пение.
С трудом пробралась Марфа поближе к паперти, чтобы не оказаться в стороне, как начнут разбрасывать деньги и гостинцы.
Тут силы ее иссякли, и она села прямо на снег. Она сидела долго, леденея, надрывно кашляя и мешая толкавшимся зевакам.
Наконец двери отворились, толпа подалась вперед и отхлынула, очищая место свадьбе.
Первыми шли новобрачные. Молодая с закрытым кисеей лицом, с поникшей головой, молодой - розовомордый, в шубе на лисе внакидку, чуть пьяный, блаженно улыбающийся.
Молодая шла мимо Марфы, и та, сидя на снегу, снизу увидела ее заплаканное лицо.
Марфа протянула к ней руку, хотела сказать что-то, но не успела.
Так и осталась сидеть она, растерянная, с протянутой рукой. А свадьба проходила. Когда Марфа очнулась, прямо к ней шел высокий, седой, с огромными глазами купец.
И она вдруг вспомнила... Летний день над Волгой, скрип коростеля, черные брови парня над виноватыми глазами. И увидела - он тоже вспомнил. Вздрогнул, оглянулся по сторонам...
Что ж! У каждого жизнь сложилась по-своему. Прошли десятки лет, но Марфе стало тепло на душе оттого, что помнил ее этот любимый когда-то человек и узнал сразу, с первого взгляда. Она улыбнулась робкой, замученной улыбкой и не сразу поняла, что случилось. А Василий Кашин, судорожно пошарив в кармане, быстро наклонился и сунул ей в протянутую руку рубль.
Свадьба все шла, а Марфа все глядела вслед купцу, пока ее не толкнули:
- Спрячь, дура! Отнимут!
Не думая о том, что делает, она сжала кулак. Потом разжала. Круглый кашинский рубль покатился по каменной паперти, звеня, подскочил на ступеньке... В голове у Марфы закружилось, церковь, люди, небо - все стало отходить куда-то, проваливаться. Она поползла на коленях за уходящим Кашиным, но упала и замерла. Ее оттащили в сторону. Какой-то малый склонился над ней, потрогал холодеющее лицо и выпрямился.
- Чья такая? - спросили в толпе.
- А бог ее знает! - ответил старенький нищий. - Притащилась откеда-то... хлеб отбивала...