- Чего понес? Какая тебе лебедь привиделась?
Иона притих.
А Никитин и правда задумывался о дочери посадского богатого гостя Василия Кашина. Так и стояло перед ним ее продолговатое, с чуть выступающими скулами, сжатыми висками и ямочкой на округлом подбородке лицо. Никогда не встречал подобной красы.
Словно свечу во мраке зажгли, как увидел он Олену, возвращаясь однажды из церкви.
Он тут же охладил себя: не заглядывайся, не твоя доля! Гнал мысли об Олене, досадовал на себя, что не властен над сердцем. Потом его охватила злоба. А почему не его доля? Почему ему радости знать не дано? Или добиться Олены не сможет?
Как-то по-новому увидел и себя и свою жизнь. Залез в нору, спрятался, а что толку? Дать растоптать себя? Все запротестовало в его душе. "Врешь, не сломили! Еще постою за себя! Не таков Никитин!"
И мысль о поездке в сказочную, никем не виданную Индию овладела им с еще большей силой.
Денег и товаров для дальнего торга нет... Что ж? Можно взять в долг. И хоть несладко было идти к тверским толстосумам, Никитин решился на это. Впрочем, здесь ему повезло. Неожиданно сам Василий Кашин зазвал к себе Афанасия... С того дня все переменилось. Дни полетели, как вспугнутые птицы. Жизнь опять распахнула перед Никитиным свои ворота.
Ладья уже далеко отошла от вымолов. Песня кончилась, последний раз всплеснув над волжской ширью.
- Поворачивать, что ли, Афанасий? - окликнули Никитина. - Вона куда заплыли.
Никитин огляделся. И впрямь пора было поворачивать. Он велел убрать парус. Ладья медленно развернулась. Шагнув к скамье, Никитин отодвинул одного из мастеровых, сам взялся за еще не обтершиеся рукояти весел. Роняя капли воды, они описали широкий полукруг.
Пристав к берегу, укрепив ладью цепями, Никитин махнул рукой:
- Пошли, ребяты! Расплачусь!
Он не стал надевать кафтан, только накинул его на плечи и зашагал тропкой через слободские огороды вверх, к дому.
Мастеровые как были, прихватив топоры и веревки, тронулись гурьбой за ним.
Этот день в добротном, на два яруса, со слюдяными оконцами доме Василия Кашина начался хлопотливо и тревожно. Сам хозяин, как поднялся, сходил в церковь, поставил свечу заступнице - тверской богоматери, побывал на пристанях, в амбарах, посмотрел, как работники чистят лошадей, сунул нос во все углы, поворчал и ушел наверх, в заветный терем, куда без особых причин никому из домашних лучше было не стучаться. Едва отзвонили к ранней обедне, пролез в ворота купец Микешин, желтолицый и пронырливый, юркнул к хозяину, о чем-то зашептались. Он тоже плыл. Домашние же сбились с ног: Василий Кашин, по обычаю, готовил отъезжающим угощенье.
Увядшая плоскогрудая жена Кашина Аграфена растерянно шастала от печи к подклетям, поджимая тонкие бескровные губы. Надо было и пирогов напечь, и мяса нажарить, и разносолы приглядеть.
Крикливая брань ее слышалась повсюду. Не по сердцу был Аграфене затеваемый пир, не нравилось новое дело Кашина. Но ослушаться мужа купчиха не смела и срывала теперь злость на домочадцах. Иногда она принималась беззвучно причитать:
- Господи! За какие грехи караешь? Василий-то на седьмом десятке ума решился! Сколько раз судьбу испытывал, а нынче сам ехать не может, так Никитину товары поверил! Ладно бы кому другому, а то шалому, всезнайцу, книгочею... О господи! Тот и свое после родителя не уберег, где ж ему чужое смотреть! Дерзок, людей ни во что ставит, почтенных купцов срамит. Прельстил, окаянный! И Оленку околдовал, не иначе. Все его высматривает!..
Вспомнив о дочери, Аграфена кликнула ее. Никто не отозвался. Аграфена сунулась в Оленину светелку - пусто. Не было дочери и на дворе. Купчиха переполошилась. Одна из дому сошла! Куда? Зачем? Где видано такое?
Побледнев, Аграфена кликнула старую мамку:
- В церковь беги... Да на ходу платок-то повяжешь! Сыщи, приведи...
Мамка, охая, заковыляла на улицу.
А Василий Кашин, отпустив Микешина, словно и не слышал домашней кутерьмы. Устав за утро, он сидел в теремке у открытого окна, отдыхал, поглаживая узловатой, ревматической рукой длинную седую бороду, поглядывая на волю.
Кашин был когда-то красив. Старость и скрытый недуг обезобразили купца. Высокий лоб изъели морщины, тонкий нос хищно скрючился, щеки запали. Одни глаза по-прежнему были огромны, но и они потеряли синий блеск.
Василий Кашин ждал Никитина и других купцов, плывущих с ним, чтоб идти за княжеской охранной грамотой.
Он был спокоен. Ему верилось в успех задуманного дела. Нет, не хлебом на севере посылал он торговать Никитина!
За два неурожайных года скупил Кашин много рухляди - и соболей, и горностаев, и лис. Меха лежали в кашинском доме, как говорил хозяин, "до поры". Но пора долго не наступала, и цены на меха не повышались, а все падали.
Конечно, можно было продать рухлядь* тем же Барыковым или на московском рынке, но каждый раз при мысли об этом Василия Кашина брала досада. Слишком малую прибыль получил бы он.
______________ * Рухлядь - меха.
Так все настойчивей начала осаждать Кашина мысль о торговле на низу Волги, с татарами, или на Хвалыни.
Однако сам он никуда больше не ездил, поручал дела приказчикам или давал товары в долг. Кашин знал, что приказчики воруют, что должники тоже наживаются на его товарах, но мирился с этим, трезво делая скидку на убытки, как бывало делал скидки на утруску зерна или порчу сукон, когда ездил торговать сам.
Кашин долго подбирал человека, которому мог бы доверить торговлю мехами на низу, и долго никого не находил. Среди приказчиков его не было грамотных, бывалых людей. Скупать мед на Клязьме, лен на Сестре, торговать серпами да косами по селам или кожами в Новгороде - на такое дело он нашел бы людей легко. Но такие не годились для торга в татарах или в чужой земле. Тут нужен был человек понаторелый, умный, не только купец, но если придется - и ратник... Где найти такого? Грамотные гости наперечет и все ведут дела от себя, за чужое не возьмутся.
В это время и задумался Кашин о Никитине.
Похоже, что вернулся Никитин в Тверь без алтына в кармане. Ну, дело купеческое, бывает. Дерзок, злобен - и то верно. Озлобишься, как хлеб изо рта вырвут.
Зато Афанасий Никитин в грамоте заткнет за пояс любого дьяка, осрамил однажды в споре игумена Преображенского монастыря, - об этом с удовольствием, похохатывая, твердила вся торговая Тверь, - выучил татарский и немецкий языки, силен, смел, умеет владеть и пищалью и саблей.
В девятнадцать лет Афанасий первый раз ходил с отцом в Ригу. На обратном пути на русский караван напали варяги. Купцы отбились и ушли. Уже тогда Никитин показал себя, дрался, раненный, до конца, потерял много крови и после еле отлежался...
На такого купца можно было положиться.
Все взвесив и рассудив, Кашин и позвал к себе Афанасия. Речь повел тонкую. О дружбе с отцом помянул, о делах расспросил, посетовал на людскую черствость, поинтересовался - не думает ли в торг идти?
Никитин скрывать своих наметок не стал. Верно. Ищет товару в долг.
Кашин повздыхал, потом, словно жалко ему Никитина было очень, поскреб в затылке:
- Дал бы я тебе товару, и случай подходящий есть в Сарай плыть. Из Москвы, слышь, посол шемаханский вскоре к себе пойдет, с ним без опаски бы ты ехал, да не знаю, срядимся ли?
Деваться Никитину было некуда. Кашин накинул на соболей и на бель* по двадцать пять рублей с сорока** сверх московских цен, дорого взял и за векшу и за корсака***.
______________ * Бель - мех горностая. ** Сорoк - единица счета дорогих мехов, более 40 штук *** Корсак - степная лисица. Мех корсака высоко ценился на Востоке.
Впрочем, у Никитина при сделке был свой расчет, о котором он Кашину и не думал говорить. Они срядились. Возможная неудача поездки мало страшила Кашина. Взятое под залог никитинское добро почти покрыло бы потери, да в торговом деле без риска и нельзя.
Он навязал Никитину, подбиравшему товарищей в дорогу, купца Микешина. Микешин был должен Кашину, готов был расшибиться для него в лепешку. Микешин без лишних слов согласился приглядывать за торгом Никитина, обо всем потом рассказать, если вдруг тот начнет прибедняться, скрывать доход.