Улыбаясь яркими ртами, вскидывая и опуская подведенные глаза, заструились, заколыхались перед гостями под рокот струн. Не женщины - змеи, так гибки смуглые тела, так извиваются, томясь и призывая, обнаженные руки.
О чем рассказывает, куда зовет странная пляска? Скорбит ли о неразделенной любви, обещает ли человеку земные радости? Может быть - то, а может быть - иное. Только видна в ней жгучая страсть, мятущаяся живая человеческая душа, вечная тоска женщины по любимому.
И нельзя отвести глаз, сидишь как заколдованный, невольно подчиняясь томительному ритму танца, а в груди растет, поднимается смелая надежда, и мир кажется огромным и своим.
Музаффар упал на ковер, столкнул лбом кувшин с вином. Вялая рука пошарила по скатерти, влезла в поднос с рахат-лукумом, увязла в липком месиве раздавленных сладостей. Он что-то бормотал, стыдливо приподнимая брови, виновато улыбаясь.
Танцовщицы все изгибались, вина рокотала. Афанасий сделал знак:
- Перестаньте!
Музыка оборвалась. Женщины устало остановились у стены, улыбаясь привычными улыбками.
- Идите! - сказал Афанасий. - Все, что осталось, можете забрать.
Музаффар уже похрапывал. Стало слышно, как за стеной, нарастая, шумит начавшийся заново бесконечный индийский дождь.
Глава четвертая
Никитин высчитал: дожди начались с троицына дня, на двадцать второе мая, и лили с промежутками до августа месяца. Еще по пути к Джунару видел он, как индийцы готовились ко второй осенней жатве - харифу, едва успев закончить первую, рабу. Теперь же, несмотря на непролазную грязь, индийцы пахали и сеяли в полях, раскинутых вокруг города, понукая неповоротливых худущих быков. Полюбопытствовал, что здесь сеют. Оказалось - пшеницу, ячмень и горох.
Плохая погода к хождениям по городу не располагала, но в редкие погожие дни он все же покидал подворье, отправлялся бродить. Было тепло. Черная грязь лоснилась под солнцем. Над слепыми мусульманскими домиками поднимались омытые дождем недалекие горы. Индийская зима пахла весной. Он почти ощущал, как набухает земля, как бродит сок в деревьях джунарских садов.
Он любил весну. Весна предвещала дороги, неизведанные дали, новые встречи. Весна была его временем, и его радовало все: монотонное гуденье, несущееся из дверей джунарской медресе, плешивые верблюды случайного каравана, расплескивающего золотые лужи, и даже хвосты моркови, затоптанные юрким базарным людом в раскисшую землю. Посреди джунарского базара, над фатами и чалмами, над плетеными корзинами с овощами и фруктами, над козьими мехами с вином, над навозом, размокающим в воде, он увидел столб. На столбе, не слезая, стоял индус-факир, умерщвлял плоть. Стоял, как сказывали, уже шестой год. Факир походил на русских столпников. Никитина взяла озорная мысль: "Видно, дюже лютый мужик, коль столько времени усмириться не может!"
Покрутил головой, пошел мимо.
Удивился одной мечети. Огромная, уступчатая, со следами отбитых фигур, она увенчивалась не идущим к ней минаретом. "Оказалось, это индийский храм, приспособленный под мечеть. Обошел храм со всех сторон. Поражала сила и красота камня, его непривычные формы, крепкая кладка гигантских базальтовых глыб. Вот это строили!..
Несколько раз видел Асат-хана: ехал по городу на людях, сидя в резных носилках под красной с кистями сенью. Впереди бежали, разгоняя джунарцев, ханские слуги. Плюнул вслед.
Музаффар с памятного вечера показывался редко: служба отнимала немало времени. Хасан смотрел выжидающе, с робкой надеждой. Утешал раба:
- Дай срок...
Но подходящего случая для разговора с Мухаммедом все не представлялось. Приходилось ждать.
А жизнь не стояла на месте, как базарный факир. Она шла своим чередом.
Среди обитателей дхарма-сала было немало персов, хорасанцев и даже туркмен, так же, как Афанасий, впервые попавших в Индию.
Разные это были люди, но все молодые, сильные, с особым хищным блеском в глазах. Они жили по нескольку человек в худших комнатенках, кушаки их всегда туго опоясывали впалые животы, ели они мало, но всегда жадно. Держался этот народ плотно, был дерзок и дотошен.
Если где-нибудь заходила речь о драгоценных камнях, о сказочных кладах в замках раджей, они были тут как тут и алчно глотали каждое слово.
Дня не проходило, чтоб кто-нибудь из них не учинил перебранки, не избил мелкого торговца-индуса, не напился.
С одним из этих людей Афанасий познакомился ближе, чем с остальными.
Это был двадцатипятилетний хорасанец из Герата, пять лет провоевавший в войсках Узун-Хасана и теперь решивший продать свое сильное тело и ратное уменье бахманийскому султану.
Он любил лошадей, всегда восхищался Никитинским конем, и хозяйское сердце Афанасия устоять не могло.
Впрочем, хорасанец был почти бескорыстен, если не считать его аккуратных приходов то во время дневной, то вечерней еды, разделить которую он тотчас соглашался, да привычки занимать изредка мелкие суммы, которые он обещал вернуть, как только поступит в войско султана. Хазиначи Мухаммед посмеивался над Афанасием.
- Ты, видно, решил содержать свое войско? - язвил он. - Смотри, не лиши султана воинов!
Сам он хорасанцу не давал ничего, заявив, что не хочет бросать деньги на ветер.
- Жадный человек! - пожаловался гератец Никитину, но, узнав, что хазиначи близок малик-ат-туджару, передумал.
- Осторожный человек! - сказал он.
Мустафа - так звали гератца - не смущался с тех пор пренебрежительным тоном хазиначи, пропускал его язвительные уколы мимо ушей и явно старался завоевать доверие перса.
Он выспрашивал Мухаммеда, верно ли, что каждый воин получает дарового коня, оружие, пищу и плату, правда ли, что девять десятых добычи делится между всеми воинами?
- Верно, - отвечал хазиначи. - А иначе бы ты не пришел сюда.
- Я пришел под знамя пророка! - с достоинством отвечал гератец. - Все мы пришли к султану, чтоб истреблять неверных!
- Саранча! - говорил Никитину хазиначи. - Вся эта братия думает только об одном - нажраться, напиться и наблудить. Видишь, к Асат-хану не идут, знают, что у султана больше получат! Воины пророка!
"А ты-то сам?" - думал Никитин. Он соглашался, что Мухаммед разгадал гератца, но хорасанец был все же так откровенен и прям, что это подкупало.
"Этот хотя бы не прячется за слова. Не умеет", - думал Никитин, и Мустафа прочно прилип к нему. Среди "жадных" щедрость Никитина к одному из них снискала Афанасию уважение. Ему кланялись, помогали ходить за конем, готовы были на любые услуги.
- Говорил о тебе с нашими, - как-то поведал ему Мустафа. - В Бидар пойдем вместе. У тебя будет надежная защита!
"Вот тебе и раз! - огорошено сказал себе Афанасий. - Нашел приятелей!"
Хазиначи довольно хохотал:
- Султан Юсуф, гроза неверных, выступает в поход! Трепещите, кафиры!
Мухаммед жил как боярин, ни в чем себе не отказывал. У него в Джунаре было много знакомых, он свободно мог бы жить у кого-нибудь из них в доме, и Никитин знал, что персу предлагали это, но он не покидал подворья.
- Здесь я никому ничем не обязан! - объяснил перс. - Плачу деньги и делаю все, что пожелаю.
У него была страстишка к вину, и он частенько нарушал законы своего пророка. В такие часы у дверей его каморы всегда торчали слуги, никого не пуская внутрь.
Афанасия перс не стеснялся. Нагрузившись, он читал ему вслух стихи Хафиза о красавице, за родинку которой стоило отдать Бухару и Самарканд.
- Что значит милость султана, власть, почет, если ты не можешь исполнять своих прихотей? - пьяно болтал он. - Все мы умрем, и надо спешить...
- Мустафа похоже рассуждает! - подтрунивал Никитин.
- Не сравнивай его мыслей с моими! - сердился хазиначи. - Чурбан и флейта из одного дерева, но чурбан не умеет петь. Ему недоступна тонкость чувств.
- Да пей, мне-то что! - отвечал Никитин. - Только, слышь, ради прихотей своих жить - как раз оступишься.