Никитина умиляли кулички, бродившие на отмелях, словно где-нибудь на Тверце. Джунгли, буйные после дождей, пели брачные песни.
Яркие попугаи разноголосо кричали над самыми головами. Квохтали цесарки. Слышались по ночам яростные трубы диких слонов, львиный рык катился над испуганной землей, вселяя в души первобытный страх.
Возле деревень, на помостах, сооруженных меж двух пальм, или на столбах сидели караульщики: смотрели, не мчатся ли обезумевшие от запахов буйных трав, цветущего бамбука и прелой земли стада слонов или буйволов.
Черные заскорузлые пятки сторожей равнодушно болтались над проходившим караваном.
Народ был разный - и мусульмане и индусы. Крестьяне одинаково гнули спины, одинаково надрывались в труде, были почти одинаково бедны, но деревни их держались замкнуто, враждебно друг другу. В еде приходилось довольствоваться чем бог пошлет. У индусов - одни лепешки, так как мяса и молока они не потребляли, считали животную пищу греховной. Мусульмане мясо есть могли, но скота у них было мало, продавали они его нехотя и просили за лядащего барана, как за корову.
"Жадные" безобразили. Возле маленького индусского храма, встретившегося на третий день пути, изловили трех ручных священных павлинов, свернули им головы; на одном из привалов, увидев в реке крокодила, принялись, к ужасу сбежавшихся индусов, швырять в него камни, в деревнях гонялись за женщинами, убивали змей, лезли в чужие хижины, как в свои.
Индусы провожали караван взглядами, полными ненависти и презрения.
Никитин попытался усовестить Мустафу, но тот ничему не внял.
- Плевать я хотел на кафиров! - заносчиво заявил он.
В конце концов бесчинства "жадных" отлились им. В большой деревне, где однажды заночевали, два туркмена и один хорасанец умудрились убить корову. В деревне поднялась тревога. В дхарма-сала пришел деревенский брамин. Это был старый, седой индус с алым трезубцем бога Шивы на высоком смуглом челе, медлительный и сдержанный.
Он вежливо просил объяснить людям, что корова - животное священное, которое убивать нельзя.
"Жадные" выбранили брамина, плевали ему под ноги, а тушу освежевали и стали жарить.
Хасан тревожно посоветовал Никитину уйти к биринджарам. Те никогда не стояли в деревнях, а разбивали свои дырявые шатры где-нибудь поблизости, окружая лагерь фургонами. Никитин, видевший, что деревня гудит, как улей, согласился. Они перебрались к племени погонщиков, не очень дружелюбно, но все же пустившего их к себе.
Всю ночь просидели они возле одного из шатров, не рискнув забраться в этот грязный, кишевший паразитами приют.
Опасения были не напрасны. Утром из деревни прибежали Мустафа и еще несколько "жадных", заявили, что двое человек пропало: один из туркмен и хорасанец, убившие корову. Второй туркмен жив пока что.
- Надо разорить этих кафиров! - орал Мустафа.
Никитин не пожелал слушать разъяренных искателей наживы.
После этого случая "жадные" немного попритихли.
- Вы еще легко отделались, - сказал как-то Мустафе Хасан. - Вас всех бы могли перебить. У индусов это самый страшный грех - убить корову. Тут они беспощадны.
- Мы взялись бы за оружие! - окрысился гератец.
- Что пользы убеждать слабоумного! - вздохнул один из купцов, Ахмат. Вас не более пятидесяти, а кафиров сотни.
Гератец обиженно промолчал.
Никитин осторожно задел Ахмата:
- А все же считаешься с ними...
- Глупо испытывать терпение сильнейшего, - равнодушно ответил Ахмат. Мы не в Бидаре.
"А едешь-то ты, ходжа, как по чужой земле! - отметил про себя Никитин. - Не ты здесь хозяин!"
Дорожное происшествие еще более укрепило в нем интерес к индусам.
Как живут? Что делают? Во что веруют?
Удивляясь бедности встречавшихся деревень, он спрашивал Ахмада о земле, о налогах.
- Вся земля принадлежит султану, - объяснял попутчик. Страна поделена на восемь тарафов, а каждый тараф - на несколько иктов. Икты даются в пожизненное владение иктадарам - военачальникам тарафдара.
- Налоги-то кто собирает? Иктадар?
- Нет. Он дает на откуп богатым людям. Даже купцам. Те - другим, помельче. А кто помельче - совсем мелким.
- Зачем же так?
- Удобно. Никто не возится со сбором, кроме мелкого люда, а богатые получают свое все равно, будет урожай или нет.
Подумав, Никитин неуверенно сказал:
- Произволу больно много может выйти. Ведь ясно, если я плачу тебе динар, то мне хочется и себе что-то оставить. Стало быть, я на тех, кто ниже, жать буду... А мужику на кого жать? На землю? А коли недород?
- Великим визирем тебе, Юсуф, никогда не быть! Кто же печалится о благе земледельца? Да на какие же средства содержались бы армия, двор, чем жила бы торговля?! Аллах каждому уготовил свой путь. Крестьянин должен трудиться и платить налоги. Вот и все.
- Так, так... А подати одинаковые, что у мусульман, что у индусов?
- Одинаковые. Только индусы еще особый налог платят.
- За что?
- За то, что они индусы.
- А они виноваты в этом нешто?
- Странный вопрос! - оскорблено отозвался Ахмат. - Законы ислама освятили этот налог.
- М-да. А вот у нас на Руси есть Касимов город. Его наш великий князь татарам отдал. Мы русские, христиане, а они татары, мусульмане... С них, выходит, особо тоже брать надо?
- То мусульмане, а то кафиры.
- А у нас разницы нет.
- Не может быть! Что ж, берут с татар налог?
- В том-то и дело, что не берут.
- Ага! Ваш князь умнее тебя!
Ахмат торжествовал. Никитин поморщился.
- Да ты глянь, ведь обобран у вас народ до нитки! Я как приехал, все дивился - голых сколько! А теперь вижу: обнищали люди, даже прикрыться им нечем! Это хорошо?
Ахмат прищуривался:
- Забудь эти речи. До добра они не доведут.
- Нет, ничего. Я просто примечаю.
А дорога все длилась. Караван все дальше углублялся в страну. Начались плоскогорья Декана. Джунгли стали низкорослы, вместо рисовых полей и болотистых лощин потянулись каменистые просторы, ржавые холмы. Кустарники и деревья стояли голые: время дождей кончилось, и листва здесь облетела от жары.
Поселения жались к воде. Никитин поражался трудолюбию жителей, сооружавших на реках десятки плотин, устроивших сотни прудов, уступами тянувшихся друг за другом, прорывших тысячи каналов на свои клочкастые поля.
- Тут дождей мало выпадает! - пояснил Ахмат.
Да, воду здесь ценили... Надо же было выдалбливать в каменистом грунте такие колодцы, как в Декане! Была бы вода, не мучились бы, вгрызаясь в камень на добрый десяток саженей. И не крутили бы от зари до зари деревянные колеса-чпгири возле каналов, чтоб поднять влагу для пшеницы, бобов и кунжута. Скрип этих ручных колес и журчанье воды по желобам так и преследовали Никитина.
"А и не сладко же вам, братцы мои, живется! - раздумывал он, глядя на сложенные из плоских камней жилища местного люда. - Ох, не сладко! Поднаврал греческий филозов Кузьма Индикоплов, будто в золоте вы купаетесь. Крепко поднаврал!"
Проступали недоумение и тревога даже на лицах "жадных". Они не видели пока тех богатств, о которых грезило их воспаленное воображение.
- Есть другая Индия! - утешали их купцы. - Индия дворцов, алмазов и сапфиров! Индия жемчуга и рабынь! Все еще впереди. Идите, идите, правоверные!
Как-то караван натолкнулся на вымершую деревню. О ней говорили со страхом.
- Эта деревня прогневала богов! - с опаской передавали биринджары. - В ней убили обезьяну. Тогда пришло войско Ханумапа, царя обезьян, и опустошило все поля. Все опустошили. И привели тигров-людоедов и диких слонов... они и сейчас неподалеку бродят.
Правда, по ночам из джунглей доносился трубный зов, страшные рыки.
- Почему так обезьян чтут? - спросил Никитин у одного из погонщиков, кое-как говорившего по-персидски.
- Они помогали царю Раме, богу! - тихо ответил тот. - Они умны и обид не прощают... Прости, я не буду говорить о них.
Было что-то загадочное в этой тревоге погонщиков, в разрушенной деревне, в голосах джунглей.