Об индусских богах он узнавал не только у Рам Лала. Рассказывал о них и Рангу. Боги Рангу были проще, но вели себя странно. Играли с пастушками, отбивали чужих невест, спорили, воевали - словом, вели себя как добрые молодцы. Особо отличался Кришна и боги стихий. У индусов сложены были про них десятки историй. Но легкомыслие божеств ни Рангу, ни других не смущало. В поступках богов открывали глубокий смысл, выводили из них житейские поучения.
Не все индийцы верили, как Рам Лал и Рангу. Жили в Бидаре и индийцы-мусульмане, хотя и они, при всем своем мусульманстве, делились на касты, были индийцы, веровавшие в Будду, были такие, что называли себя шветамбара и дигамбара,* были индусы еще многих сект. Все по-своему молились, друг с другом не пили, не ели, держались особняком.
______________ * Шветамбара и дигамбара - индийские религиозные секты. Буквально: шветамбара - облаченные в белое, дигамбара - обнаженные.
Чтобы лучше понимать индусов, Никитин задумал изучать их язык. Но и здесь были трудности. Карна сказал, что наречий множество, а священные книги - те совсем на особом языке пишутся. Все же он стал учить язык Карны и Рангу.
Учил не для того, чтобы спасаться по учению Рам Лала, - желаний своих искоренять не думал, - а чтобы уверенней чувствовать себя в этом удивительном крае, который еще предстояло объездить.
Начатые в дороге тетради время от времени пополнял сведениями об индийских торгах, обо всем, что видел и слышал.
Важные получались записи, хоть и отрывочные!
Не обходилось без курьезов. Ведь вот сколь слышал о мамонах, а оказалось, мамоны - обезьяны. Записал это. Пусть на Руси головы не ломают.
Простое открытие это даже разочаровало немного. Очень хотелось все же настоящие чудеса узреть. А чудес-то, похоже, никаких и не было. Была просто яркая, богатая земля, невиданные животные, по-особому верующие, но живущие теми же радостями и горем, что русские люди.
"А может быть, это-то и чудесно? - спрашивал он себя. - Ну, во всяком разе, будет о чем рассказывать... А поживу - еще многое небось увижу!"
И ждал, когда продаст коня и двинется с Рангу в индийский город Шри-Парвати за баснословно дешевыми алмазами.
Но покой его скоро был нарушен, и нарушен совершенно неожиданно.
Случилось это в конце ноября.
Глава пятая
Афанасий Никитин проснулся и увидел над собой бамбуковый потолок. Потом он повернулся на левый бок. На окне чистил перышки воробей. За окном, сквозь пятна садовой зелени, ярко синели лоскутки неба. Пахло резедой, нагретой землей, свежей водою. Было раннее тихое утро. Стояла мирная теплая тишина.
Он сел на тахте, опустил босые ноги на черно-синий индийский коврик. Воробей, чирикнув, улетел. Если б закрыть глаза, можно подумать было, что сидишь где-то в избе, а на дворе июльская жарынь... Но над головой вытягивались узловатые бамбуковые палки, на коврике сторожко подбирали вышитые тонкие ножки ушастые газели, в углу поблескивал низкий столик, за дверью, завешенной плетенной из палочек циновкой, шуршал чем-то Хасан.
Никитин встал, перекрестился, пошел умываться. Хасан уже варил рис. Принесенная им с вечера вода была тепловата.
Афанасий, фыркая, вымылся с головы до ног, потом уселся на приступке, поглядывая на возню крохотных попугайчиков в пальмовых ветвях. Сине-красные, зеленые птички покрикивали, косились на человека, но не боялись.
Захватить бы парочку в Тверь, да, поди, мороза не вынесут. А жаль! Красивы!
Утро было теплое, сидеть на приступке было покойно.
Он находился в самом хорошем расположении духа, вспоминал яркий бидарский базар и красавицу танцовщицу, гибкости которой дивились даже индусы.
Издалека донесся глухой шум. Никитин удивился. Неужели он спутал дни, и сегодня не среда, а четверток, день султанского выезда?
Да нет. Среда нынче. Значит, в неурочное время мусульмане куда-то собрались. Он пошел одеться, чтоб посмотреть шествие.
Зрелище всегда было красивое.
Гарцевали на подобранных в масть конях воины и вельможи, пестрели расшитыми попонами боевые слоны - ходячие крепости с окованными сталью бивнями, с длинными цепями у хоботов, чьи взмахи таили угрозу смерти, с беседками для бойцов на спинах; сверкали обнаженные мечи стражи; вспыхивали драгоценные камни на паланкине султана, на золоченых клетках обезьян, на одеждах султанских наложниц: чуть ли не весь зверинец и гарем сопровождали выезды худосочного правителя. Впереди играл теремцом,* расчищал дорогу кафир-скороход. Выли флейты, гудели барабаны, развевались знамена и легкие полы одежд.
______________ * Теремец - зонтик.
Народ бежал за процессией, лез на крыши, глазел на недоступную роскошь.
Вот и сейчас Афанасий из садика увидел, как на крышах соседних домиков появляются фигуры людей. Он торопливо вскарабкался по бамбуковой лестнице на плоскую крышу, где уже торчал Хасан, повертел головой. Вой нарастал слева, с улочек, ведущих к городским стенам. Значит, это был не султанский праздник, а что-то другое. Наконец он заметил выезжавших из-за поворота всадников в бело-зеленых одеяниях, на гнедых конях. У стремени передового воина торчало зеленое знамя пророка.
"А-а-а!.. Алла! Алла!.. У-у-у!.." - неистовствовал облепивший крыши, деревья, бегущий перед отрядом народ.
- Всадники Махмуда Гавана! - прокричал возбужденный Хасан.
Всадники, человек двадцать, выехали на улочку. Минуту мостовая за ними осталась пустой. Потом показались пешие...
- Пленных ведут! - завопили вокруг.
Связанные веревками по четверо, пленные шли, понурив неприкрытые головы, шатаясь и глотая едкую пыль. Изнемогающие поддерживали друг друга. Матери из последних сил прижимали к груди плачущих младенцев. Грязные, оборванные, иные в одних жалких набедренных поясах из пальмовых листьев, выворачивая изодранные о камни ступни, шли люди.
Афанасий с болью смотрел, как тащится унылая процессия, как беснуется, швыряя в рабов комья глины и камни, ревущая толпа, как оттесняют ее стражи.
Пущенный меткой рукой обезумевшего горожанина, острый камень попал в голову семилетнего мальчика, неловко семенившего с краю одной из шеренг. Ребенок упал, не вскрикнув. Только дважды вздрогнули его худые лопатки. Коричневое тощее тельце поволоклось на веревке за идущими.
Толпа восторженно завыла.
Афанасий кусал губы. И вдруг весь подался вперед.
Воспользовавшись сумятицей, какая-то девушка из вереницы подхватила упавшего ребенка. Сейчас она проходила перед домом. Ее черные распущенные волосы покрывал серый налет пыли, на ее губах запеклась пена. Она шла с трудом, безжизненная ноша была тяжела для нее, но не мука, а презрение отражалось на тонком лице пленницы.
Афанасий чуть не вскрикнул: "Олена!"
Он не мог смирить внезапной дрожи рук, судорожно глотнул воздух. Девушка в изодранном сари* удалялась. Не чудо ли то было господние? Афанасий привстал на носки. Голова Олены уже терялась в море других голов, но он успел еще раз уловить присущий только одной ей наклон шеи, неприметный поворот головы к правому плечу.
______________ * Сари - верхняя одежда индийских женщин.
Его оглушил стремительный рывок мыслей к прохладному вечеру на крыльце кашинского дома.
"Будешь ждать, ясонька, ручеек, травиночка моя?"
"Буду, буду..."
Пленные прошли. Хасан, все еще возбужденный, глазел вслед конникам, замыкавшим позорное шествие. Афанасий в смятении спустился вниз. Странное сходство этой девушки-страдалицы с Оленой перевернуло ему всю душу. Стыд за людей, измывающихся над беззащитными пленниками, боль за униженных рабов жгли сердце.
Светлое утро померкло. Беззаботные попугайчики над головой мешали. "Вот так татары русских гоняют!" - сверлило в мозгу.
Хасан спрыгнул в садик, остановился перед ним улыбаясь:
- Теперь надо ждать хазиначи! Господину не надо будет ходить к индусам. Хазиначи ему сам поможет...