Олена вырвалась, оттолкнув Аграфену.
- Матушка! Опомнись! За что?!
В огромных синих глазах ее задрожали слезы.
- Убью! - взвизгнула Аграфена, вытягивая напряженные руки и приступая к ней. - С кем была? Сказывай! С Афонькой?!
Олена отступала, загораживаясь локтем.
- Батюшка! Батюшка! - в испуге позвала она, заслышав кашель отца.
- Где была? - визгливо крикнул Кашин, перевешиваясь на ходу через перильца. - Где?!
Олену выручила мамка. Сунув в сенцы голову, она крикнула:
- Батюшка-свет Василий! Купцы!
Аграфена враз умолкла. Кашин рванул Олену за плечо:
- В светелку... Под замок... Прочь!
Олена взбежала по лесенке, рыдая, упала на постель, уткнулась в кружевную подушку. На двери щелкнул замок.
Расплатившись с мастеровыми, умывшись во дворе горячей водой, Никитин надел чистое и пошел в горницу. Тут висело на стене мутноватое зеркало единственное из многих, когда-то украшавших хоромы. Медным гребнем Никитин расчесал волосы, помаслил их. Ключница Марья собрала на стол.
Все последние дни Никитин не знал покоя. Сам выбирал дерево для постройки ладьи, сам торчал от зари до зари на берегу, наблюдая за работой, объясняя и показывая, как тесать пахучие, смолистые бревна, сам брался за топор и пилу, помогая людям быстрее управиться с делом.
Придирчиво осматривал на складах штуки полотна, искал крепкое и легкое, чтоб парус надувался быстро, а не висел мешком. Набрал впрок смоленых веревок, покупал крупу, соленую рыбу, сушеный горох, упаковывал все в мешки и кули. Запасся порохом и свинцом для пищали, стрелами для луков.
Все это требовало сил, но только сегодня, когда с делами было покончено, Никитин ощутил усталость. Спину поламывало, ладони горели, - в этом годе впервые сидел на веслах. Он тяжело влез за стол, покрытый старой льняной скатеркой, придвинул миску со щами.
- Копылов не был?
- Заходил, наказывал передать, что все свез, как ты велел... И Лаптевы были.
- Угу... Про Илью не говорили?
- Прямо к Василью пойдет, там ждать будет.
Пережевав мясо, Никитин отер руки о скатерку, взялся за кашу. Каша дымилась, обжигала губы. Дуя в ложку, Афанасий наставлял ключницу:
- Ну, завтра плыву. Ухожу надолго. Мои будут норовить по первопутку вернуться, но это как бог даст. Если татары не двинут - приду, а двинут - до лета не жди. Весна - время татарское... Да... Тут все тебе оставляю. Денег дам по алтыну на день до Петрова дня. С огородом не пропадешь, а у меня больше нет. Муки четыре пуда, круп пуда два и соль - в кладовой. Гусей-то поздней зарежь, чтоб нагулялись. Коли что - у Кашина перехватишь. Я вернусь - отдам ему... Дров нарубить - Иону попроси...
Марья молча сидела на стольце, подперев щеку испачканным в печной саже кулаком.
Никитин быстро поглядел на нее, положил ложку и договорил:
- Ну-к, а если... Тогда службу в Миколинском закажешь. Много-то не траться, но рубль положи. Отдельно дам на это.
Марья заплакала, утираясь концами головного платка:
- Неспокойно... И сон дурной.
- Не плачь, Марьюшка.
Никитин поднялся, с неожиданной нежностью прикоснулся к плечу старой.
- И что все сговорились будто? Аграфена Кашина вон тоже беды чует.
- Провалилась бы эта Аграфена! Не баба, собака злющая!
- Да что тебе Аграфена! Вот, дай срок, вернусь, в соболью шубу тебя наряжу, поднизи жемчужные оденешь! Лопнет от зависти Аграфена, на тебя глядючи!
- Не шути ты, сокол мой! Где уж мне женчуг носить. А неладно, в дорогу собираясь, про обратный путь баить! Помолчал бы!
- Ну, ин ладно, молчу... Дай-кось сундучок глянем. Не забыто ль что?
Но переворошить сундучок не удалось. В дверь стукнули, показалось желтое лицо Микешина.
- Дома что ль?
Никитин сам подбирал друзей в плавание. Взял такого же, как и сам, неудачника Копылова, бронника Илью Козлова, впервые решившего попытать счастья в торговле, молодого Иванку Лапшева, за которого просил отец. Не Кашин - не плыть бы Микешину, которого Афанасий недолюбливал за длинный язык.
Вот и теперь Митька принес новость. Едва успев усесться, ощерился:
- У Кашина-то... Хе-хе-хе! За мукой я ездил к нему... хе... переполох. Прямо пожар, пожар. С ног сбились...
- Ну, чего? - рассеянно отозвался Никитин, думая о том, как не вовремя принесло купца.
Микешин перегнулся через стол, зашептал:
- Олена-то одна поутру со двора сошла... Ей-богу... Хе-хе! Вот те и первая невеста!.. До сей поры не сыскали. Недоглядел Василий! Хе-хе!
- Врешь! - резко перебил Никитин.
Микешин с любопытством уставился на него, даже позабыв обидеться:
- Крест святой... А ты-то... Ты-то? Тебе-то что? Что ты ей, сват аль брат?
Никитин уже вспомнил, кто перед ним, ответил спокойно:
- Хозяйская дочь - не чужая.
Микешин залился смешком:
- Эва! Нашел родню!.. Нет, Василий-то, Василий-то, поди, бесится!
Никитину хотелось стукнуть Митьку по голове, вогнать его, как гвоздь, в землю, чтоб не слышать поганого смеха.
- Чужой беде не радуйся, Митька! - поджала губы Марья. - Гляди, своя придет!
Никитин повел бровями, взялся за кафтан.
- Ладно. Неколи байки слушать, пошли...
- А не рано?
- Впору.
До кашинского дома было недалеко: пройти Вознесенскую, свернуть влево, по Крепостной, и подняться Пристенным переулком. Никитин старался идти спокойно, хотя готов был бежать, чтоб только поскорее узнать - где Олена? Он не слушал Микешина, крутившегося в ногах, как сор, лихорадочно строил догадку за догадкой. Может, у подружки или в церкви дальней? Или на базаре лентами голову ей закружило?
На Крепостной пристал Копылов.
- Не гавкай! - обрезал он Микешина.
Входя в ворота Кашиных, Никитин услышал визг Аграфены и разобрал испуганный голос Олены. От сердца у него отлегло. Дома!
- Ну, соврал? - тихо спросил Копылов у Митьки.
- А орут-то! - ехидно ответил тот.
Кашин встретил купцов на крыльце, косо глянул на Никитина, кашлянул:
- Заходите, пока остальные придут.
Вошли в гридницу, уселись.
- Ну, что ладья? - глядя на никитинские сапоги, спросил Кашин. Опробовал?
Никитин с недоумением заметил, что Василий, похоже, сердит на него.
Он пожал плечами:
- Спробовал. Ходка...
- Куда, плавал?
- Вверх... До зеленого яра.
- И домой успел уже? - поднял глаза Кашин, - Быстро... А мастеровые где?
- Расплатился. Пошли.
Кашин помолчал, выпятив нижнюю губу и потеребив бороду. Нет, Никитин, кажется, не врал. Мастеровых-то Кашин знал, каждое слово мог проверить... А тут еще Микешин добавил, что видал ладью и с Никитиным шел. Нет, Никитин ни при чем. Куда ж эту шалую носило? Иль, верно, в церковь, а кикимора зазря переполох подняла?
Кашин испытующе оглядел купцов. По вороватому взгляду Микешина понял знают. И крик слышать могли. О господи! Злоба на дуру жену поднялась в старом купце, как пена в горшке.
- Аграфена! - рявкнул он. - Меду принеси! Иль мозги отшибло?
Василий Кашин был сметлив и решителен. Сообразил: домашние рта не раскроют, а этим завтра плыть, стало быть, они только нынче опасны. Ну, он их не выпустит. Так употчует - своего имени не выговорят. А пока надо сделать вид, что не случилось ничего. И Олену вечером к гостям вывести. Ништо. Не сбежит. Он сам разлил мед в ендовы.
- Ну-ко, прежде чем ко детинцу идти...
Вскоре подошли Лаптевы, пришел бронник Козлов.
- Пора! - сказал Никитин. - Мед не уйдет!
- Аграфена, шапку! - крикнул Кашин.
Близился вечер. С базарной площади уехали последние возы, уползли калеки и юродивые. Одни воробьи да вороны прыгали по ворохам соломы, по навозным кучам, подбирали рассыпанное зерно. Позакрывались и лавки. На Волге, возле судов, остались только сторожа. Всяк спешил поближе к дому. На воротах и на башнях крепости сменились караулы.
К концу дня посвежело. Холодный, грустный закат таял в бледнеющем облачном небе. Купы ивняка, одинокие березы возле заборов сиро шелестели под вечерним ветерком. Отъезжавшие купцы сидели в гриднице у Кашина, за длинным столом, пили за добрую дорогу, за удачу в делах.