Кай Су ищет среди них офицера Николаева. Это невозможно: знамёна, ордена, серебряные трубы так сверкают, что глазам делается больно, как если бы долго смотреть на отражение солнца в реке.
Кай Су поворачивает голову вправо. Там — трибуна. На ней стоит Ким Ир Сен. Он оперся на барьер локтями. Красиво! Перед Кай Су нет барьера. А жаль! Перед ним чья-то широкая спина. Кай Су ещё раз смотрит, как стоит Ким Ир Сен, облокачивается на плечи сидящего впереди человека и мнёт ему шляпу.
Теперь он стоит так же, как Ким Ир Сен.
— Сядь! Экий шельмец… — Доктор делает страшные глаза и колет жёстким пальцем живот Кай Су.
Но легко сказать «сядь», когда грянул оркестр и на площадь вышли школьники! Вот они подходят к трибуне…
Все девочки в одинаковых платьях. Они несут большие букеты.
А вот девочки, которым Кай Су помог украсить школу. Неужели они не видят его?
Девочки подходят к трибуне и бросают цветы Ким Ир Сену. Ким Ир Сен громко кричит:
— Да здравствуют школьники свободной Кореи!
И вся площадь одним дыханием трижды восклицает:
— Мансе!
Но громче всех кричит Кай Су.
Идут юноши с длинными трубами. За ними — поле с живыми цветами. Это девушки. Они танцуют. Многоцветные волны заливают площадь…
Вдруг площадь взрывается:
— Мансе! Мансе! Мансе!
Автомобиль. Высоко на скале стоит женщина с мечом. Под скалой — японец. Он дрожит, пытается спрыгнуть с автомобиля.
Кай Су приплясывает и хохочет.
Тихий Гром косится на Кай Су и урчит медведем:
— Поберегите горло, молодой человек!
Но Кай Су ничего не замечает…
Идут партизаны, участники боёв с японцами. Рваное, закопчённое знамя развевается гордо. Кай Су узнаёт старика в белом халате, который на базаре замахивался дубиной на Змея в золотых очках. Сейчас у старика в руках старинное ружьё. На конце дула — красный флажок.
Кай Су простирает к партизанам руку точно так же, как это делает Ким Ир Сен, и кричит звонко и раскатисто:
— Мансе!
И вдруг партизаны дружно ему отвечают:
— Мансе!
Идут рабочие… Идут крестьяне… Бурным потоком протекает перед затуманенным взором Кай Су его ликующая родина.
Течение утихает.
Вот пошли строители гидростанции; они несут огромный макет плотины. Качают знатных людей. Высоко над толпой взлетают молодые корейские инженеры, кореянки-ударницы…
Перед трибуной, стоя на плечах идущих, девушка бросает в руки Ким Ир Сена букет. Ким Ир Сен ловит цветы.
В воздухе плавно кружатся розовые лепестки.
Кай Су подхватывает каждую песню, и ему кажется, что голос его мчится через крыши города, через священную гору Марамбо, над реками и полями, сёлами и дорогами.
Он уверен, что песня его вместе с северным ветром долетит до сердца его друга Пек Чана…
Протекает час за часом.
Тысяча за тысячей идут радостные люди свободной Кореи…
Кай Су устал. В ушах его шумит, ревёт водопад… Медь оркестра… Вихри песен… Тысячеголосое «мансе»…
Но ему хорошо. Он продвигается к Тихому Грому и крепко прижимается к его колючей щеке.
— А? Да, да, — бормочет доктор, проводит ладонью по жёстким волосам Кай Су и осторожно, как бы вынимая соринку, касается двумя прокуренными пальцами своего заблестевшего глаза.
Оркестр заиграл старинную корейскую песню о том, как горы Чонпяксан раскинулись длинной цепью… О том, как через перевалы тянется кровавый след…
И, усиливаясь и заполняя площадь, улицы и переулки, жарким ветром взвились над Пхеньяном памятные слова о многострадальной Корее, взвились и растаяли под ослепительным солнцем.
Вспоминая о прошлом, пел народ древнюю песню, сложенную из стонов и вздохов. Пела вся площадь, пел весь город, пела вся страна, вспоминая о прошлом, смело глядя в грядущее…
На площадь торжественно вливалась новая колонна. Все поднялись со своих мест и обнажили головы. Шли корейские женщины, и в первых рядах величаво выступали старейшие из них. На спинах несли они плетёные корзины. Из корзин выглядывали румяные, темноголовые внуки и внучки и восторженно махали руками. Первый ряд мягко оторвался от колонны и уверенной поступью двинулся к изображениям Ленина и Сталина.
Там женщины остановились.
Бережно, как умеют это делать только матери, они достали из корзин своих внуков и внучек и протянули их к портретам.
И пристально и внимательно смотрел на них Ленин, по-отцовски улыбался Сталин…
— Ленин мансе!
— Сталин мансе!