Мать трет картошку к завтрашнему хлебу. В ведре сырая каша. Как она руки в нее опускает? На дно оседает крахмал. Без воды он скрипит. На языке растекается и остается сыростный вкус.
— Ты совсем избегался, пустодом. Где шляешься? — сокрушается она незлобиво.
Журавлев выпивает кружку молока, залазит на кровать под тулуп.
Из конторы он шел по дороге, а когда глянул в огород на снег, остановился. Слюдяная корка его подмерзла, блестела и была предзакатно багряной. За березовый колок скатывалось солнце. Лес мрачнел, будто отдал все краски, а за ним небо в зеркальном холоде разогревалось, как раскаленное устье.
Журавлеву казалось, что солнце уходит далеко к войне. От него, от этого леса и красного снега, на который он встал, падает к отцу. И лицо у отца там, на войне, горит таким же снежным стеклянным цветом. По целику мальчик шел, как по спекшемуся насту, не оставляя вмятин, а у плетня провалился.
Спать лег Журавлев не раздеваясь: всегда в чем ходит, в том и спит. Он не заметил, что штаны его ниже колен мокры — холодный обруч вокруг него под тулупом уже нагрелся.
— Куда пимы забросил? — спрашивает мать. — Давай сушить положу. И где опять так лазил?
Журавлев матери не отвечает, знает, что пимы она уже нашла, а спрашивает так, лишь бы что говорить.
— Учительница приходила. Ждала тебя. Упрашивала. Давай завтра в школу иди.
Это сообщение Журавлева не радует, рождает недоброе чувство к взрослым.
«Ходят… И не понимают, что главная жизнь не в школе, не здесь, а где-то далеко, куда садится солнце. Склонение… спряжение… — язвительно воспроизводит он голос Анны Ефимовны. — И председатель контору пожалел…»
Журавлев долго не может уснуть. Он не скучает о школе, потому что у него мало связано с ней приятного. И к ребятам он не тяготел и не умел играть в детские игры, что занимали их на улице.
Все летние дни он проводил с отцом в вагончике. Отец работал учетчиком в тракторном отряде и домой приезжал только на воскресенье в баню.
В тракторном отряде и кормили лучше, чем в полевых бригадах. И сливочное масло и мед давали… В алюминиевой чашке макаешь — облизываешься.
Но больше всего Петька любил в отряде утро.
Отец запряжет коня, в березничке намашет листовой травы (литовка там у него на березке всегда висит), бросит на телегу: валяйся Петька, — и едет к далеким полосам ночную пахоту измерять. Трава под животом сыреет и пахнет: — можно цветы выбирать: медунки, молочко. Цветы у молочка и медунок синие и разные. Какой цвет лучше и не определишь.
Иногда попадалась в траве пучка. Снимешь с трубочки толстыми лентами кожуру и откусывай мякоть дольками.
Отец останавливался под кустами на краю межи, распрягал мерина Почтаря, привязывал к телеге, а сам с саженем уходил по краю пахоты. Жди, когда вернется.
Петька ищет саранки под березами или закапывается на телеге в траву.
Отец ему ничего не наказывает — занимайся чем хочешь.
Утром в одной рубашке прохладно. Петька ждет отца и спит на телеге в траве, пока солнце не нагреет.
Почтарь низко склоняет над Петькой голову, хрустит зеленкой. Глаза у него полуприкрыты ресницами, под ними водянистая дремотная глубина. Почтарь наткнулся в траве мордой на Петьку, насторожился, плотно притронулся губами к его животу и послушал.
Петька выпростал из травы руку. Почтарь отдернул голову, а потом разрешил тронуть нос и ладошку послушал: долго, как доктор. Что-то для себя понял и опять захрустел травой — безразлично и медленно, будто никого уже рядом не было.
— Почтарь, — поразился Журавлев, — Почтарь… Ты понимаешь… Ты человек… Вон какая у тебя голова большая. Даже больше, чем у человека.
И Журавлев детским сознанием вдруг понял, что с конем можно разговаривать обо всем, он все поймет.
Журавлев гладил голову Почтаря, трогал глаза, конь смаргивал ладонь и беспокойства не испытывал, будто Журавлев был ему давно ясен, безобиден, и обращать на него внимания больше не стоит.
— Вон ты какой умный, — ласково радовался Журавлев своему открытию.
Он слез с телеги и начал бить ладошкой на холке Почтаря слепней. Прихлопнутые, они оставляли на шерсти капельки крови и скатывались в траву.
Бока Почтаря на солнце горячие. Журавлев прижимался к ним щекой. Ему хотелось обнять Почтаря за безмолвный этот сговор, за то, что позволяет тереться о шею, безбоязненно задевать задние ноги, которые всегда вызывали страх и при неудовольствии вскидывались и могли сбить.
Обнять за то, что позволил он Петьке проникнуть в эту тайну, а Почтарь стоял и совсем не испытывал неудобств.