Хорошо, что он об этом только один знает. Пусть думают, что он такой же, как Журавлев, сверху же по нему не видно. Это он внутри только… Не будет просить Артамониху.
Тревожно шумит береза… Низко плывет тяжелое небо над ней. И Димке тревожно… Неужели он хуже Журавлева? А может, нет?
Может просто Журавлев ни о чем не умеет так думать, как он, представлять, как все получается, и поэтому ему легче?
Но эти мысли не утешают, и сознание неблагополучия омрачает Димку.
А как же люди на самолетах летают? Какие же они, эти люди?
Бригадиру Ивану Андронычу шестьдесят лет, а он все еще хвастается своей силой. Увидит, что какая-нибудь женщина навильник сена не поднимет, возмутится:
— Эх, неловка́.
Мужики до войны звали его Иван Муромец за норовистую похвальбу.
Когда Иван Муромец ругается с бабами, кричит:
— Пигалица! Свиристелка! Посмотри… Ты посмотри! У меня грудь! А рука! А у тебя гузка с кулачок!
Хвалится, а сам на бричку уже залезть не может. Животом на перекладину навалится, а ноги перекинуть — сил не хватает.
Бабы смеются, ждут, а потом уцепятся руками за его плечи и помогут к себе на бричку перевалиться. Пока он умащивается, молчат, грустными становятся.
Колхозницы его не очень слушаются, а председатель перед ним как виноватый молчит.
Вот и сейчас счетовод за столом председателю бумажки готовит. Левой руки у него нет, и он никак в присутствии председателя на бумажках свою подпись поставить не может. Пером водит, бумажка за пером по столу елозит. Председатель ее пальцами прихватывает, ждет и морщится.
И Иван Андроныч смотрит, на стол наклонился, свой веревочный истрепанный и грязный бич на председательскую раскрытую папку положил и с нетерпением досадует, что его еще не дослушали, а пустяками занимаются.
Председатель собирает подписанные бумаги, замечает на папке бич, бережно откладывает его в сторону.
Иван Андроныч спохватывается, сгребает его и вместе с ним кулаком опять наваливается на бумаги.
— Пойми ты в нашем деле, — упорно настаивает Иван Андроныч и заставляет себя выслушать. Нарымский смотрит внимательно. — Пойми в нашем деле. Какой раз я тебе об этом. Промедлим…
Нарымский слова бригадира слушает как виноватый. И Ивану Андронычу кажется, что председатель с ним не согласен, загорается: таволожку бича под мышку сунул, стал папироску крутить.
— Молодняку-то хватит гулять. Подошел… На четвертом году его всегда в хомут ставим. Объезжать надо. К сенокосу… На старых конях сеноуборку не вытянем.
Заметил, что председателя в тупик поставил, решил, что можно немного и ему дать одуматься, пожалеть.
— Завтра я и начну. Табун утром выгонять не буду. А ты кузнеца Максима сними с работы — ловить поможет. Их ведь и держать надо, а он еще в силе… Артамонову пристегнем. Да я. Неделю на это надо.
Умолк.
— Давай-ка подумаем, еще кого? Это дело для нас сщас первостепенное.
Иван Андроныч смотал вожжи, на конце петлю сделал, другой конец в нее просунул, готовое лассо на руку повесил.
Кузнец Максим наблюдал за ним, стоял рядом. Табун молодняка, оставленный утром, косяком метнулся в дальний угол загона, когда Иван Андроныч зашел в полуоткрытые ворота. Его пугнул обратно Петька Журавлев. Разматывающееся кольцо новых вожжей метнулось навстречу.
Молодой беснующийся конь все хотел свалиться в сторону, но глухая петля сдавливала его шею.
Короткими вожжами держали его Максим и Артамониха, а председатель, когда скользили у них ноги, бороздя пятками, тоже схватывался за оставленный конец.
— Ты сдержись, сдержись, парень, — отстранял его Иван Андроныч. — Не горячись.
Бригадир перебрал руками остаток вожжей, схватил голову коня уздой. И захлестнул металлическую барашку на заузгах. Конь грыз цепку и был ошарашен беспокоящей колготностью на зубах. Повод и вожжи уже не натягивал. Иван Андроныч намотал на руку повод. Артамониха, будто никого не было вокруг, как ребенка успокаивала норовистого коня.
— Ну, ну, ну… Ну, ну, ну, — просительно причитала ему.
— Поостерегайся, Андроныч, — наставлял Максим. — Дикий он. Какие мы теперь держаки.
— Сколько я их объездил… Как прихвачу, присмиреет…
Иван Андроныч этими словами себя взбодрил. Подтянулся на поводе к коню, за гриву рукой поймался, в ладони перебрал.
Конь не трогался, только внутри у него все ходило и что-то металось под кожей.
Петька Журавлев слез с телеги. Он отмечал уверенную цепкость старика и видел, что бригадир не просит, как бабы, а требует от коня понимания, договаривается с ним и умело усмиряет, и это вызывало у Петьки благоговение.