Журавлев подал ногу в Шуркины руки, очутился на Воронке.
Непривычная боль в углах рта осадила коня на задние ноги. В обморочном страхе он вздыбился, упал на передние ноги и подкинул зад. Журавлев ударился о голову Воронка и перевернулся в воздухе.
Освобожденный конь отбежал к табуну. Журавлев в вялой корче колыхнулся, гримаса пробежала по лицу и угасла.
Шурка Юргин тронул его, рука Петьки отвалилась на траву. Глаза стеклянно стояли в щелях ресниц.
Маленький Комаренкин закричал и припустил в деревню.
Стояли подавленные. Журавлев открыл глаза, но не шевельнулся, хватил открытым ртом воздух: маленькой дозой. Потом еще, еще… Воздух Журавлев только хватал, а выдыхать не мог, будто у него там внутри шарик заклепан.
А когда выдохнул, то сел, свесив голову между коленками, а руками придерживался за землю.
Лица у ребят распустились. Они загалдели наперебой, услужливо выкрикивая:
— Нужны они!..
— Еще за них попадет…
— Никто нас не заставляет обучать, правда же, Петь?
— Мужики пусть!
— А у Воронка кровь во рту была и пена зеленая. Ты, Петь, больше на него не залазь. И так проживешь, как все. Правда же?
Журавлев хотел встать и не мог.
— Я что-то… — трудно выговорил он.
На него смотрели, ждали.
— Не проходит?
Журавлев смачивал языком сухие губы. Боль проходила по его лицу, и на глазах собирались слезы.
— Отпустите коня-то, — сказал Петька.
И Димка сообразил, что у Петьки сейчас что-то не получилось. Самое главное не получилось. Он понял, что Журавлев обучал коня не из-за трудодней вовсе, а хотел доказать взрослым, что пацаны, которых не замечают они у себя под ногами, смогли сделать то, что им не под силу. Хотел видеть обескураженность мужиков и торжествовать.
А ребята не знают об этом, не прониклись его радостью и предают.
И жалко Димке отчаянную эту Петькину потребность. И что-то приходит к Димке и пугает его мгновенным холодом. Яростное торжество заворочалось в нем.
Ничего не пропало. Они не могут, а он возьмет и сможет.
«У вас поджилки трясутся», — вспоминается ему насмешка Журавлева.
А он сможет! И Димка для себя уже все решил.
«Конь-то затянется. Наступит на веревку… снять надо».
Когда подтягивались на веревке к Воронку, какой-то легкий Димкин живот поджимался к его груди, и все внутри отпадало.
Стали снимать узду, и Димка неожиданно для себя сказал:
— Погоди… Я сяду.
Он стоял от коня в полшага. Руки независимо от него перебирали замусоленный ремень повода, осторожно подтягивались к холке. Вздутые вены пульсировали на шее коня. Димка говорил шепотом, боясь отвлечься:
— Как за гриву поймаюсь, подсаживай. За ногу…
И Димка не помнит, что с ним было. Его подбивала спина, вертелась, он падал лицом на гриву. Жесткая метелка хлестала по щекам. Ноги уползали по крупу. Мгновенно он оказывался на шее и почему-то на своих руках, уцепившихся за гриву. Спина трепала его, как вихляющийся мешок. «Вот и все… И вое… Это бывает так… Так, — мелькало в просветах сознания, — падают…»
Руки, ноги, он сам еще за что-то цеплялись… Конь перемещался вдоль ляги. Ополоумевший, заваливался набок и вдруг, осознав, что кроме возможности биться, он умеет бегать, вымахнул на простор.
Димку хлестнул тугой ветер. «Треплет, треплет, треплет… Когда же кончится?.. Когда же?..» Спина коня несла ровно. В безразличии к тому, что будет с ним, Димка расслабился и, не понимая, почему так стал податлив конь, сжимая упругую мягкость губ, стал натягивать повод.
Бег коня был все слабее и слабее. Он уже тяжело дышал. И вскоре пошел шагом. Димка повернул его и поторопил коленками.
Далеко, у кромки воды, маленькой грудкой стояли ребята. Они ждали. Димка подъехал к ним шагом, слез. Конь смиренно, по инерции, проследовал сзади.
У Димки взяли повод. Его окружили, ему кричали:
— Как ты? Мы думали, у тебя голова отвалится. А ты ничего, усидел.
— Крепкий!
А Димка знал, что он не крепкий. Он помнил то мгновенное чувство страха и обреченности, в котором пребывал в короткие минуты осознанности. Он слушал восторженный говор и не отвечал на него. Он радовался тому первому порыву в себе, который толкнул его подумать, что он сможет. И сразу вспомнил, как нехорошо лежал Петька и изнутри что-то его перекручивало. Он посмотрел на него. Журавлев все так же сидел на земле, и Димке показалось, что ему еще и сейчас больно. Штанины у Журавлева были короткие, и над ботинками ноги исцарапаны сухими будыльями. «Он, наверно, на свою боль никому никогда не жалуется…»
Журавлев повернул голову над коленками и из-под лба рассматривал Димку. И глаза его спрашивали: