— Все равно завтра погляжу в цехах! — упрямо пообещал Алеша.
Соболев усмехнулся, оцарапал блеснувшим взглядом:
— И что тогда?
— Ну как «что»… Если увижу, что это мы выпускаем, ругаться начну.
— Ага. И думаешь — поможет?
— Ну, Корней Лукич!.. Ведь так же все равно нельзя…
— Брось ты, — устало оборвал Соболев. — Нашелся ругатель… Все это ни к чему.
Он махнул рукой и поднялся в парадную. Палка его застучала о ступеньки лестницы — туп, туп, туп, — словно убегая, все еще тявкала, как собачонка.
Алешу расстроил этот разговор. И по дороге домой, и вечером он перебирал слова Соболева, пытался понять — откуда в них такое странное, неприятное безразличие…
Он припомнил верстак, будто нарочно задвинутый в дальний угол мастерской; сутулую спину — она была как захлопнутая дверь, ничего за ней не увидишь; и голос — бесцветный, сухой голос, ни радости в нем, ни живинки…
Какая-то перемена произошла с Корнеем Лукичом.
Жизнь Соболева круто изменилась, когда он попал в мебельную артель.
После нескольких выпусков художественное училище закрыли. Вероятно, спрос на краснодеревцев снизился — профессия редкая, зачем готовить излишек специалистов.
Корней Лукич распрощался с последней группой и стал ждать, когда его пригласят на новую должность. Он не сомневался, что его помнят. В минувшие годы Соболева уговаривали работать, кланялись, заискивали, он не привык напрашиваться сам.
Но теперь его не звали.
Соболев терпеливо ждал, крепился. Потом обиделся так, как умеют обижаться одни старики — насмерть.
Он не искал, не хотел искать никаких утешений. Он не подумал о том, что десять раз могло смениться начальство, знавшее его; что теперь во дворцах и музеях трудятся его ученики, справляющиеся с любым делом; что, наконец, попросту меньше стало работы, мебель — не башмаки, требующие каждый месяц ремонта…
Соболев знать ничего не желал.
Прождав месяц, он — всем назло! — пошел и нанялся работать в захудалую артель, благо находилась она вблизи от дома.
Цехи этой артели располагались в бывшей католической церкви.
Между контрфорсами храма, под галереями высеченных из камня святых, стояли новенькие станки.
Святые содрогались от заливистого визга циркульных пил. Их головы медленно покрывала древесная пыль.
Мастерская, которую отвоевал себе Корней Лукич, помещалась в коридоре церковной пристройки.
— У нас тут все временное! — с готовностью объяснил начальник цеха. — И вам дадим временную работу. Резьбу на шкафы делать, уголки полировать, то, се… А потом пойдут штучные заказы, на них развернетесь.
Корней Лукич не стал спорить. Самоуничижение было даже приятным — чем ниже опускался мастер Соболев, тем сильней звучал брошенный им вызов…
Ядовито улыбаясь, Корней Лукич сел вырезать из липовых колобашек цветы.
Это было украшение для шкафов. Оно одинаково годилось для семейной, канцелярской и больничной мебели — деревянный цветок не выражал ничего.
Соболев не стал улучшать его. С подозрительной точностью он создавал десятки копий. В блестящем повторении уродливых линий были виртуозность и скрытая издевка.
После работы, проходя у витрин мебельного магазина, Корней Лукич видел выставленные на продажу шкафы. На каждом сидел деревянный цветок.
Соболев подмигивал цветку, как сообщнику, — ведь они вместе насмехались, вместе бросали вызов…
Но текли дни, месяцы. Брошенного вызова никто не принимал. Начальник цеха был доволен работой мастера, шкафы расходились по магазинам, кто-то их покупал…
Корней Лукич ждал взрыва, ругани, упреков, — ничего не было.
Тогда цветы ему надоели. В течение двух дней он обучил девочку-подсобницу штамповать их, а для себя потребовал иного дела.
Ему поручили фанеровать дверцы.
Соболев решил показать класс. На горячей плите он прогрел бруски, сам сварил клей.
К обеденному перерыву были собраны десять дверок.
Когда они подсохли, Соболев начал их скоблить и чистить. Он прошкуривал каждую пядь, убирал заусенцы, снимал царапины. Дерево становилось шелковым, его хотелось погладить.
Работа еще не была кончена, когда забежал начальник цеха.
— Ого! — сказал он. — Вот это я понимаю…
Корней Лукич невольно распрямился, отряхнул руки — впервые за много дней он услышал признание…
— Восемь, девять, десять… — считал начальник цеха. — А качество!.. — он поднял дверку, повертел ее. — Хоть на выставку!
Но дверца в руках начальника была не та. Это была еще не законченная, грязная дверца. А чистые лежали в пачке, рядом.