На обратном пути к лагерю я вздумал переходить Поныш в той части затора, где бревна были нагромождены особенно высоко, а в промежутках между ними журчали струйки воды. Я спокойно шагал по ним, не подозревая, какой подвергаюсь опасности. Снукки немного отстала, замешкавшись у берега.
Внезапно я почувствовал, как бревно под моей ногой качнулось. Я поспешно прыгнул на другое, но оно, едва не сбив меня, вдруг скользнуло вниз. Послышался зловещий треск, затор дрогнул и начал распадаться, бревна пришли в движение.
С трудом удерживая равновесие, перескакивая с бревна на бревно, я в несколько прыжков достиг берега. За спиной уже несся грохот сталкивающихся бревен. Ступив на землю, я обернулся и замер.
В самой середине затора виднелась Снукки. Она не успела добраться до берега, как это сделал я, и теперь бестолково моталась, стараясь увернуться от быстро катящихся бревен. Может быть, в эту минуту она жалобно визжала, но ее не было слышно из-за оглушительного грохота и треска.
На этот грохот прибежали из лагеря мои товарищи; они приветствовали неожиданное зрелище возгласами одобрения и восхищения, но слова остановились у них в горле, когда они увидели мечущуюся среди бревен фигурку Снукки. Собака гибла, и гибла по моей вине, из-за моей неосторожности. Ну что стоило мне перейти через Поныш несколькими метрами ниже или выше затора, где было совершенно безопасно? Но теперь было поздно говорить об этом, и все мое внимание приковалось к маленькому дорогому для меня существу, отчаянно боровшемуся за свою жизнь.
Затор распадался на глазах. Где-то нарушилось равновесие в громаде скопившейся древесины, и гора ее рассыпалась на части. Бревна летели вниз, шлепались в воду и, подхваченные течением, выплывали в Чусовую.
Вода, вырвавшись из-за сдерживавшей ее преграды, быстро наполняла неширокое русло Поныша. Уровень речки поднимался с поразительной быстротой.
Фигурка Снукки появлялась то на одном бревне, то на другом. Каким-то чудом ей все еще удавалось оставаться на ногах. Вот она прыгнула, бревно под ней поползло вниз, собака торопливо побежала по нему к верхнему концу, пытаясь обогнать это скольжение, внезапно она споткнулась, потеряв равновесие, покатилась по бревнам, больно ударяясь об их острые выступы, и упала в воду.
Секунду ее не было видно, затем она всплыла. Кругом нее, как живые, шевелились бревна. Затертая между ними головка Снукки была для них то же, что яичная скорлупа. Один удар — и все кончено. Я страшился подумать об этом.
Вместо того, чтобы плыть вниз по течению, где поблескивало зеркало открытого пространства воды, Снукки почему-то упорно старалась пробиться вверх, против движения этой шевелящейся массы леса. Впервые ее замечательный ориентировочный инстинкт изменил ей. А может быть, от ушибов она потеряла способность к правильной ориентировке. И я никак не мог помочь ей.
Ценой невероятного усилия ей удалось взобраться на бревно, но ненадолго. Бревна все еще продолжали катиться в реку, одно из них сразбегу ударило в то, на котором стояла собака. Снукки сорвалась в воду. Я схватился за голову.
Но именно в это мгновение у меня мелькнула искорка надежды, как спасти гибнущую собаку. Изо всей силы, на какую были способны мои легкие, я закричал:
— Снукки, ко мне!..
И бросился бежать по берегу. Снукки услыхала. Она кружилась в воде, как волчок. Мой крик ободрил ее и указал, куда пробиваться. Ловко лавируя между бревнами, она поплыла по течению, по направлению к открытой воде.
Не переставая кричать, я добежал до конца мыска. Дальше бежать было некуда, да этого и не требовалось. Получив правильное направление, Снукки уже не сбивалась с него. Даже, казалось, и сил прибавилось у нее. Обгоняя бревна, она доплыла до мыска и выбралась на него.
К счастью, обошлось без сильных ушибов и переломов костей. Возможно, и тут сказалась закалка Снукки. Я не мог нарадоваться, что все окончилось так благополучно.
Подсев к костру, Снукки принялась сушиться, подставляя к огню поочередно то спину, то грудь, то бока.
Скоро от нее повалили клубы пара, как от кипящего самовара. Она блаженно жмурилась и почесывалась. Пищу, предложенную ей, она съела с такой жадностью, какой я за ней никогда не наблюдал.
Поев, она быстро согрелась и пошла по привычке снова бродить в густой высокой траве, скрылась из виду, а через минуту из ближнего куста донеслось характерное чмоканье. Сидевшие у нашего костра уралмашевцы испуганно переглянулись и, как по команде, в голос закричали: «Фу»! (они уже выучились этому у меня) — и кинулись к эрдель-терьеру. Из куста показалась удивленная мордочка Снукки. Рыжая борода была выпачкана в чем-то белом. Снукки лакала... молоко!
Днем уралмашевцы купили в одной из прибрежных деревень ведерко молока. Чтобы молоко не испортилось, они поставили его в кусты — там было прохладнее. Снукки нашла его и не замедлила полакомиться.
Ругать ее за это не пришлось: лес да кусты — не кухонные полки.
Огорченные туристы, скрепя сердце, собственноручно вылили остатки молока в снуккину чашку, и она вылакала его до последней капли. Впрочем, уже через несколько минут все весело обсуждали это происшествие. Снукки же после такого роскошного ужина, завершившего ее необыкновенные приключения, завалилась спать у палатки и спала беспробудно до утра.
В Чусовском заводе наше путешествие закончилось. Попрощавшись с красавицей-рекой, доставившей нам столько незабываемых впечатлений, мы нагрузили снаряжение на спины и двинулись пешком к железнодорожной станции.
— А где же Снукки? — хватился кто-то из нас.
Снукки сидела в опустевшей лодке на своем обычном месте и вопросительно-недоуменно смотрела нам вслед. Она так полюбила свое необычайное жилище на воде, так привыкла к этой новой жизни, что не хотела расставаться с ними.
ДОГИ В УНИВЕРМАГЕ
Между тем, в жизни моих четвероногих друзей назревали новые значительные события. Клуб продолжал шире и шире разворачивать работу по использованию собак для нужд городского хозяйства. Вскоре это близко коснулось моего Джери: Сергей Александрович предложил мне использовать дога на охране центрального универмага.
Предложение было вполне закономерно. Джери давно полностью закончил учебу на дрессировочной площадке, успешно выдержав испытания в присутствии специальной комиссии во главе с начальником клуба, и с этого времени считался, выражаясь собаководческим языком, «отработанным» псом. В учетном бланке Джери, в графе «специальность», было написано: «караульная».
Это было достижение, которым я по праву гордился. Перед испытаниями (а их было несколько) пришлось повторить с догом все пройденные с ним приемы, как и полагается делать накануне серьезного экзамена.
Особенно много хлопот доставила мне отработка последнего и самого трудного приема — отказа от корма.
Караульная собака ни в коем случае не должна брать корм или лакомство из чужих рук. Не должна она подбирать и пищу, найденную на земле. Иначе ее можно легко отравить. Это качество служебной собаки достигается длительной дрессировкой.
Моему Джери этот прием дался не сразу. Его непомерный аппетит долго мешал ему примириться с тем, что не всякую пищу можно есть. В конце концов, однако, я добился желаемого, и вот каким путем.
Я спокойно иду, придерживая Джери рядом на поводке. Навстречу идет помощник инструктора. Он ласково окликает Джери и показывает ему кусочек лакомства. Пес, облизнувшись и вильнув хвостом, тянется к соблазнительно пахнущему куску и вдруг неожиданно получает резкий удар. В тот же момент я командую: «Фасс!» — помощник поспешно убегает, а Джери, яростно рыча и лая, порываясь броситься за обидчиком, требует удовлетворения за нанесенное оскорбление.
После нескольких повторений (причем помощники каждый раз менялись, чтобы не установилось нежелательного рефлекса на одного определенного человека) Джери уже отлично знал, как отвечать на приглашение незнакомых людей отведать лакомства, и переходил к нападению, не дожидаясь моей команды.