Налей еще вина, мой венценосный брат, Смотри - восходит полная луна; В бокале плещет влага хмельного серебра, Один глоток - и нам пора Умчаться в вихре по Дороге Сна…
По Дороге Сна - пришпорь коня; здесь трава сверкнула сталью, Кровью - алый цвет на конце клинка. Это для тебя и для меня - два клинка для тех, что стали Призраками ветра на века.
Леголас делает еще глоток, слегка морщась от терпкого вкуса. Жизнь его чем-то похожа на это вино. Привлекает благородным блеском, завораживает сладким ароматом и отпугивает ужасной горечью.
Так выпьем же еще - есть время до утра, А впереди дорога так длинна; Ты мой бессмертный брат, а я тебе сестра, И ветер свеж, и ночь темна, И нами выбран путь - Дорога Сна…
По Дороге Сна - тихий звон подков, лег плащом туман на плечи, Стал короной иней на челе. Острием дождя, тенью облаков - стали мы с тобою легче, Чем перо у сокола в крыле.
Так выпьем же еще, мой молодой король, Лихая доля нам отведена; Не счастье, не любовь, не жалость и не боль - Одна луна, метель одна, И вьется впереди Дорога Сна…
— Ненавижу эту твою песню, Торувьель… — пробормотал Леголас. Достаточно громко, чтобы она услышала, но не достаточно, чтобы прервала игру.
Старая игра насмешки и задора. Оба они знали, что песнь будет окончена, а брусок ляжет на землю, чтобы не прервать игру ее лишним звуком.
По Дороге Сна - мимо мира людей; что нам до Адама и Евы, Что нам до того, как живет земля? Только никогда, мой брат-чародей, ты не найдешь себе королеву, А я не найду себе короля.
— Ненавижу, потому что она правдива.
И чтоб забыть, что кровь моя здесь холоднее льда, Прошу тебя - налей еще вина; Смотри - на дне мерцает прощальная звезда; Я осушу бокал до дна… И с легким сердцем - по Дороге Сна…
Леголас разливает последние капли северной лозы. Восток начинает светлеть. Скоро всё закончится и так же все начнется. Он и она судорожно вдыхают, как перед прыжком в холодную воду и опустошают бутыль. Сейчас… Сейчас они горды и горячи. Они жаждали приключений, справедливости и мира во всем мире. Она желала воспевать подвиги, желала изгиб лютни, желала славить его в веках. Он желал ее рядом, приключений, лихой и бесшабашной солдатской доли. И верили оба - слава им суждена среди любых земель.
========== Твои чувства станут моими первыми песнями роковыми ==========
— Надеюсь, мы правильно идем, — покачала головой Торувьель, встряхивая пустой бурдюк, — иначе плохо нам придется. Хорошо бы к вечеру до Лайква-Эрессе добраться. Но Леголас, казалось, был совершенно спокоен. С тех пор, как они вернулись к границам Мирквуда впервые за десятилетия странсквий, он был будто блаженен и с тоской посматривал в чащу. — Я этот путь хорошо знаю, — сказал он. — К вечеру точно доберемся. Торувьель с сомнением усмехнулась: — Ты, может, что-нибудь такое особенное замечаешь, чего я не вижу? Откуда тебе известно, что Лайква-Эрессе близко, если все вокруг на много миль точно такое же, как и вчера? — А я не по земле ориентируюсь, а по звездам да по солнцу. Уж они-то нам заблудиться не позволят! Деревушка показалась внезапно, собачонкой вынырнув из-за растрепанных непогодами осинок. Леголас придержал коня и широко взмахнул рукой – в такие села нельзя было влетать галопом, не рискуя затоптать неосторожную птицу. В следующее мгновение эльф рывком осадил гнедого, ошеломленно глядя перед собой: тропинки Лайква-Эрессе были совершенно пусты, лишь на одной из них они увидели хворую лису, которая тут же метнулась прочь. Эльфийские дома выглядели крайне неприветливо, темные ставни были наглухо закрыты. Зато многие двери были распахнуты настежь и, поскрипывая, болтались на сломанных петлях. Лошади заметно занервничали. И тут они выехали на центральную площадь Лайква-Эрессе, где в былую пору торговали вином и лембасом. При виде того зрелища, которое им здесь открылось, Леголас крепче сжал в руках витой лихолесский лук, побледнел и прошептал невольно: — Элберет Лучезарная! Перед ними возвышалась гора тел. Трупы уже окоченели, на мертвых юных лицах застыли ужасные гримасы лютой муки. Мягкие одежды мертвецов задубели от крови, истоптанная, вся в выбоинах некогда благословенная земля тоже была покрыта кровавыми пятнами. Зверски убитые эльфы и эллет были беспорядочно свалены в кучу - было видно, что воины из Эрин Ласгален, живущие здесь, пытались защитить жителей этой маленькой деревушки – земледельцев, хлебопашцев и бортников, от рождения не державших оружие. Из всех тел торчали черные стрелы. Убийцы не пощадили никого — ни старых, ни малых. Но страшнее всего выглядело оперенное копье, торчавшее на самой вершине этой страшной пирамиды: на копье было надето тело маленького эльфийского ребенка. Леголас часто видел войну… Видел славные битвы, видел как меч короля без устали касается чьих-то увенчанных славой голов и усталых плеч, награждая знаками рыцарской доблести. Но сейчас… Их перерезали как свиней, как люди забивают доверчивых коров так же без жалости, без чести убили безоружных квенди, его родичей, словно скот. Эльф чувствовал, как в душе ширится стылая, черная бездна. Виски заломило болью. Слезы застилали Леголасу глаза, он старался не смотреть на лица убитых, но они приковывали к себе его внимание, и он не мог оторваться от их открытых мертвых глаз, думая, как уязвима даже эльфийская бесконечная жизнь, если ее так легко заставить прерваться, если для других она не представляет ни малейшей ценности. Его охватила полная безнадежность – та самая темная бесконечная безысходность, из-за которой эльфы взывают к Элберет. Откуда-то с небес камнем упала ворона. Метнулась илисто-черная тень и села прямо на трупик младенца, пронзенный копьем. Склонив голову набок, ворона явно предвкушала будущую трапезу. — Ну уж нет! — зарычал Лихолесец, выпуская стрелу. — Амба! — Последний раз каркнула ворона, будто насмехаясь над ним. Взвилось облачко темных перьев, и ворона неловко рухнула на спину. Стрела торчала у нее аккурат из груди. Торувьель подошла сзади и негромко спросила, боясь нарушить тишину чащи, завывающей ветром и оплакивающей свои потери: — Кто же мог сотворить такое… — Слова не шли с ее языка, их приходилось выталкивать силой. Леголас скорбно ответил: — Те, кому нравится причинять другим боль и страдания. Они существуют во многих обличьях, но имя для них только одно: зло. И понять их поступки часто невозможно. Единственное, что мы в силах теперь сделать, — это пожалеть невинные жертвы и почтить их память. Он спешился и неторопливо обошел всю площадь, внимательно осматривая истоптанную множеством ног землю. — Пауки были здесь, — промолвил он, — но это злодеяние сотворили не они. Это дело рук орков — я сразу узнал их копье. Странно вот что: здесь побывал целый отряд этих чудовищ, не менее сотни, хотя известно всего несколько случаев, когда орки собирались вместе… — Леголас опустился на колени, вглядываясь в чей-то тяжелый след, потом выругался, вскочил на гнедого и прошептал сквозь зубы: — Они направились в сторону Эрин Ласгален! Но Торувьель уже не слушала его… У подножия вяза сидел на земле маленький эльф в распахнутом плаще. Золотистые волосы там и сям цеплялись за шершавую кору дерева, глаза мальчика были закрыты, а лицо уже несло отпечаток смерти, хоть грудь еще легко и трепетно вздымалась, пытаясь уцепиться за скользкую границу жизни. Торувьель подбежала к нему, и с ужасом осознала, что он уж серовато-бледен. Ничего не нужно было объяснять… Лишь провела она рукой вдоль спины этого бедного ребенка, которому жить бы еще и жить среди деревьев и трав, и нащупала торчащее из-под лопатки оперение стрелы. Он зашептал, почувствовав это прикосновение. — Мама… Маменька… Они матушку убили… Вот так… просто… убили… И меня убили… Мальчик был не жилец. Это было бы ясно любому, кто хоть раз видел уже стекленеющие глаза мертвецов, запрокинутую голову, широко открытый иссыхающий рот. Но Торувьель не хотела верить знаниям и опыту, вновь и вновь пытаясь выдернуть засевшую и распростроняющую яд орчью стрелу, лишь причиняя боль и ощущая, как бьется в ее руках чужой ребенок, чужая душа. А он лишь хныкал, словно не орчью стрелу она отнимала, а леденец. Надо было отпустить… Надо было дать смерти то, что причиталось ей. А смерть тем временем уже склонилась над ними. И хоть смерть и была страшна, особенно пришедшая так преждевременно, но здесь, вреди великанов-сосен и опадающей листвы все же была она неотьемлимой частью природы, как лес, из которого вышла она, и который лишь ей был по размерам. Торувьель не была. Но все же растирала ледяными ладонями такие же ледяные руки мальчика, понимая, что не может отогреть их ни на йоту, но боясь выпустить их, словно тем самым она отпустила бы его за последний порог.