На откидном столике у каждого из нас стоял стакан с водой. Она сделала глоток.
Потом посмотрела на меня.
— Рассказывала ли я когда-нибудь кому-нибудь об этом?
Она услышала мой вопрос ещё до того, как я сам его услышал. До того, как он был произнесён.
— Нет. Я никогда никому об этом не рассказывала. Если бы я рассказала, папа убил бы его.
Мы увидели её отца. Стоило заговорить о нём, как он появился перед нами. Почему-то сразу стало ясно, что он военный, офицер. Со своими нехитрыми солдатскими этическими нормами. Непримиримый и импульсивный.
— Нельзя залечить рану, создав новую. Я никому ничего не рассказала. Да и кто бы это понял?
В поле зрения появилась следующая картина. Больница. Больничная палата. Пожилой, сломленный человек на кровати. Трубки в носу.
— Дедушка умер, когда мне было восемнадцать. Его никто не навещал, кроме меня. Никто его не любил. Я сидела с ним, когда он умирал. Несколько дней он был в коме. Было ясно, что конец близок. Я думала, он уже не очнётся. Держала его за руку. Тут он внезапно открыл глаза и посмотрел на меня. Я наклонилась к нему. И прошептала: «Дедушка, то, что ты делал со мной, было неправильно. Но я прощаю тебя». Он закрыл глаза. Из каждого глаза выкатилось по слезинке. И тут он умер.
Наверное, кто-то выключил сканеры. Внезапно мы все трое физически отдалились друг от друга. Наше расставание было для нас и болью, и облегчением одновременно.
Мы молчали.
Аня обернулась ко мне.
— Спасибо, — сказала она. — Нужно было присутствие мужчины, чтобы понять, что я пережила. Присутствие за всех мужчин. Поэтому мы и хотели, чтобы вы были с нами.
Она встала. Ассистенты помогли ей снять шлем и халат.
Она подошла к Лизе. Они простояли так, казалось, целую вечность. Совсем близко, но не касаясь друг друга. В полном молчании.
После этого Аня ушла.
Все остальные тоже стали собираться. В конце концов, в зале остались только мы с Лизой.
— Когда мужчина, её дед, идёт к ней, — сказал я. — Та сила, которая внезапно наполняет её. Это ведь не её собственная сила. Кажется, она приходит откуда-то извне. Как это возможно?
Она встала.
— Мы не раз с этим сталкивались. В случае глубоких травм. У детей, подвергшихся насилию, заброшенных, одиноких детей. Оказавшихся на грани смерти. Когда пытаешься добраться до самой травмы, то сталкиваешься с чем-то, что не поддаётся объяснению. С тем, что мы в настоящий момент даже не можем произнести вслух. Мы живём в культуре, которая пытается минимизировать страдание. И это необходимо. Это надо делать. Но если проникнуть вглубь травмы, то похоже, что перед пережившим её человеком открывается два пути. Один путь — это когда он ломается. На всю жизнь остаётся покалеченным. Второй путь — человек начинает расти. В самом глубоком страдании может скрываться…
В её глазах засверкали какие-то озорные огоньки. Она наклонилась ко мне, словно хотела поделиться со мной тайной.
— …благодать, — прошептала она. — Как будто самая глубокая тьма может таить в себе… откровение. Только надо забыть, что я использовала такое слово. Его нет в учебниках медицинских факультетов. И в лексиконе Датского технического университета.
— Мы даже самим себе не проговоримся, — прошептал я.
Я поднялся.
— А что бы ты сделал, — спросила она, — если бы ты был её отцом? Если бы она была одной из твоих дочерей?
Вопрос был очень неприятный. Вопрос, который я ни от кого не хотел бы услышать.
Это была проверка. Сам не знаю как, но я понял, что это проверка.
— Я бы никогда не смог простить.
Она наклонилась вперёд.
— Даже это, — прошептала она, — то, что мы пережили сегодня, мы не можем никому рассказать.
— Я даже самому себе не расскажу. Может быть, в будущем, очень скоро, покажется, что этого вообще не было.
Она испытующе посмотрела на меня. Лицо её всё ещё лучилось сдерживаемым смехом.
— Следующее открытие мы сделали, — сказал я, — когда фрекен Кристиансен уехала и мы спасли Симона. Мы выяснили, что можно изменить прошлое.
Она больше не смеялась.
— Кажется, кто-то заболел, — сказала она.
— Сын экономки. Из летнего детского сада. У него был менингит.
* * *
Когда в то утро нас привели в детский сад, в воздухе витал приятный запах — фрёкен Йонна натирала льняным маслом линолеум.