Я пишу «гладила», потому что не знаю, как иначе это назвать.
В то время взрослые не часто прикасались к детям. И если такое и случалось, то чаще всего детей похлопывали но плечу. Или пожимали им руку.
Фрёкен Йонна касалась Симона везде. Она укрыла его, и гладила его всего под одеялом.
Она гладила его медленно, но настойчиво, не останавливаясь ни на секунду.
И постепенно лицо его просветлело. Тёмные круги вокруг глаз, исчезнувшие, когда его мама обнимала его, но вновь проступившие на лице, когда мы вернулись ко мне в комнату, эти круги начали таять.
И в конце концов совсем растаяли.
Дыхание его стало спокойным и глубоким. Он засыпал.
— А ты не можешь стать нашей мамой? Нашей с Марией мамой?
Он говорил уже почти во сне.
Фрёкен Йонна ответила не сразу.
— Нет, — сказала она. — Это невозможно.
Он улыбнулся краешком губ. Улыбнулся с облегчением, как будто известие о том, что это невозможно, его успокоило.
Это была правда. Если ребёнок слышит правду, ему нередко становится легче.
Он погрузился в сон.
Фрёкен Йонна ещё какое-то время посидела с нами. Потом встала и выключила свет.
Когда она подошла к лампе, лицо её осветилось. И тут мы с Лизой кое-что заметили.
Мы увидели страдание. Мы увидели страдание от того, что ей пришлось сказать Симону, что это невозможно. Что она не может быть их матерью.
Мы с Симоном и Лизой посмотрели друг на друга. Между нами стояли банки из-под варенья, в которых заключалось море тридцатилетней давности, мы смотрели друг на друга, потом банки исчезли, и мы вновь оказались в «Клинике в конце пути».
* * *
Лиза выключила все приборы.
Она протянула руку, коснулась клавиатуры, лежащей рядом, и низкое урчание сканеров стало постепенно стихать, а потом совсем смолкло.
Мы почувствовали, как в нахлынувшей тишине нервной системе становится легче.
И ещё мы почувствовали какую-то аномалию. Ни разу прежде я не видел, чтобы она прерывала сеанс.
Она встала, сняла шлем и халат, мы последовали её примеру.
— Нужен перерыв, — сказала она.
Она была права, теперь мы тоже это почувствовали. И ассистенты, кажется, тоже.
Причина крылась в наших общих воспоминаниях — про фрёкен Йонну, банки из-под варенья и про сон Симона о его матери. Мы присутствовали в нём без слов, но он оказался пугающе реальным, казалось, он всё ещё витает в воздухе.
Но ещё Лиза хотела нам кое-что показать.
Она повела нас мимо кабинетов в ту часть клиники, где я никогда не был, видимо, это был технический отдел: целая анфилада мастерских — просторные помещения, рельсовые подъёмные блоки под потолком и инструменты, развешенные по стенам.
Повсюду была ослепительная чистота, как если бы тут всё стерилизовали и протёрли спиртом.
За станками стояли мужчины и женщины, сосредоточенные на работе, лишь некоторые из них обратили на нас внимание, в их взглядах читалось уважение к Лизе.
Это-то она и хотела нам показать. Насколько тут всё масштабно, и какое важное положение она занимает.
Она открыла дверь, выходящую к морю, мы шагнули на берег.
Мы прошли по заросшему травой песку. У самой воды мы сняли обувь, чтобы ощутить ногами горячий песок.
После сумрака клиники солнце слепило глаза.
Мы шли бок о бок, Лиза шла между нами, так же как в детстве. Несколько раз мои родители забирали Лизу и Симона к нам на дачу в Рёрвиг.
Там мы и гуляли вдоль моря, точь-в-точь как сейчас.
Разве что тогда с нами была ещё Мария.
Не разговаривая друг с другом, не обменявшись ни словом, мы вспоминали наши детские игры. Однажды мы с Симоном засыпали Лизу песком — с головой. Она в то лето так загорела, что кожа на животе казалась почти чёрной рядом с белым песком.
Когда мы засыпали её до шеи, она сказала: «И голову тоже!»
Мы знали, что так нельзя. Но мама сидела далеко от нас. Углубившись в чтение дамского журнала.
— Соломинку, — приказала Лиза. — Вставьте мне в рот соломинку.
Мы нашли две сухие полые соломинки и сунули их ей в рот.
А потом засыпали её с головой.
Когда она исчезла под слоем песка, мы замерли. Мы наклонялись к соломинкам, чтобы послушать, дышит она или нет. Но ничего не слышали.
— Мы сидим у её могилы, — сказала Мария. — Её похоронили, и мы сидим у её могилы.
Марии было тогда точно не больше четырёх лет. Но она помнила похороны матери.
Да, это было похоже на песчаную могилу. Очень похоже.
После этих слов мы испугались и разметали песок — молниеносно, за какие-то пять секунд мы освободили Лизу. Она села и громко расхохоталась.