— Мы проложили какой-то путь? — спросила Лиза. — Нам удалось это тогда, в бочке? Мы действительно оставляли условные знаки? Подобно тому как научились забирать предметы из сна, мы зашли в будущее и оставили след? Чтобы вот эта встреча и всё это могло осуществиться? Так?
— Ты хочешь понять, — перебил я её. — Ты хочешь понять, чтобы управлять действительностью. Так мы никогда ничего не поймём.
Она не слышала меня.
— Мы забыли, — продолжала она уже громче, — мы оба забыли своё детство. Потому что заглянули в открытое пространство. С этим невозможно жить. Ребёнок не может с этим жить. И мы всё позабыли. Не поэтому ли дети не могут отчётливо вспомнить своё детство? Потому что в какой-то момент для всех открывается настоящий мир. А это очень тяжело выносить. И мы уклоняемся от него. В этом дело?
Её гнев был направлен на меня — это был какой-то животный гнев. Пару мгновений спустя, поняв, что сказала, она откинула голову назад и засмеялась.
Этот смех означал, что ей ничего не дано понять. Что нам всем ничего не дано понять.
Три наши сознания проникли друг в друга.
Мы находились в большом светлом здании, здании личности, здании личностей.
Здесь, в этот момент, нас ещё могли бы остановить.
Мы вновь увидели фрагменты нашей жизни, трёх наших жизней, тысячи картин, они проносились, как облака по небу.
Постепенно клиника перед глазами стала тускнеть, мы почувствовали какую-то вибрацию, когда начали расставаться с фантазиями внешнего мира.
И тут нас тоже могли бы остановить. Но мы справились с вибрацией, внешний мир превратился в бледный мираж, и мы отправились дальше.
Стены здания поблёкли и стали просвечивать, брандмауэры отдельных людей исчезли, наши особенности, наши личные воспоминания, наш возраст и пол — всё это исчезло.
Не то чтобы они на самом деле исчезли, ничего не исчезло. Но это уже не имело вообще никакого значения.
Мы смотрели в море коллективного человеческого сознания.
Нас могли бы остановить сейчас.
Напряжённость усилилась. Ощущение незащищённости. Незащищённости и грозящей опасности нависло над нами.
Мы почувствовали, одновременно, стремление Лизы выйти ко всем людям. Обратиться прямо к тому морю, которое дышало перед нами, пронестись по нему, добиться влияния, славы, принести пользу человечеству.
Мы почувствовали в её сознании одновременно манию величия и сострадание. Как и в каждом из нас.
Мы простились со всем этим.
Я увидел своих детей. То, что я сделал для них, и то, что не смог сделать. Своё желание, желание всех родителей, дать им лучшую жизнь, чем была у нас.
С этим желанием я уже не мог расстаться. И не хотел расставаться.
— В самом желании, наверное, нет ничего плохого?..
Это сказала фрёкен Йонна.
— Может, в самом желании и нет ничего плохого. Может быть, просто не нужно цепляться за то, с чем пора расстаться.
Я перестал думать об этом желании. О лучшей жизни. Мы все трое перестали об этом думать.
Внезапно во мне, ни с того ни с сего, вспыхнула злость. Она была направлена на Лизу.
— Ты сказала, что я напишу обо всём этом, — сказал я. — Я никогда этого не обещал. Это невозможно. Никто не станет это читать. Язык неспособен это выразить.
— Но, может быть, получится, как это называется, «беллетристика»? Выдуманная история?
Это заговорила фрёкен Йонна. Она очень осторожно произнесла слово «беллетристика». Как будто оно ей было не очень знакомо. Как будто она произносила его впервые.
Нас было трое. Нас должно было быть четверо. Но Симона с нами не было.
Мы с Лизой посмотрели друг на друга. Моё влечение к ней и её влечение ко мне на мгновение стали видны, они материализовались вокруг нас, стали более реальными, чем может быть окружающая действительность.
Любовь — это в чём-то всегда зависимость, всегда борьба за жизнь, всегда какая-то развивающаяся история, и внезапно мы оба это поняли. Так нам всем троим в эту минуту казалось.
И оставалось что-то ещё, какая-то непривычная свобода, это мы тоже увидели.
Мы забыли о зависимости, обо всех надеждах и ожиданиях, все вместе, при этом не обменявшись ни словом.
Внешний мир стал теперь совсем прозрачным.
Наши тела растворились, на мгновение мы оставили позади все свои истории.
Возник смутный страх и одновременно осознание того, что в этом всегда и скрывался смысл.
Этот страх и осознание смысла и стали последней историей.
Теперь мы были готовы к тому, что и с этим пора расстаться.
Что рассказывается, что расскажет нам действительность тогда, когда закончится наша последняя история?