Для одних — это вожделенное сокрушение православия и обретение новой паствы, поредевшей после победы Реформации, для других — сокрушение христианства на русской земле, ради торжества Иеговы и обретение тех земель, которыми когда –то на недолгий срок овладели хазары, приобщенные к иудейской вере. Разрушение Московии объединенными силами, а когда она будет разрушена, король без усилий присоединит к польской короне царский венец и обширные земли к Речи Посполитой. А что же останется Иегове? Что же окажется приобретенным на иудейские деньги?
Прозрение приходит внезапно. Грамота, что прислана Симонеттой — всего лишь обман, вымогательство иудейских денег, ради целей римской церкви и захвата Московии польским королем. Не для того ревнивый иудейский Бог привел его, сына иудейского племени, к воротам Москвы, чтобы отдать ее польскому королю. Нет! Не быть тому! Именем царя Дмитрия пришло чужое воинство к Москве. Не пришла ли пора стать царем, а не только им казаться!
Богданка призвал к себе Марину и Филарета. Рожинского не позвал. Он решил связать Марину и Филарета, а себя поставить между ними.
— Позвал я тебя, государыня. И тебя, наш отец, патриарх, чтобы прочитать вам челобитную от наших людишек. Не первая и не последняя.
— «Царю, государю, и великому князю Дмитрию Ивановичу всея Руси, бьют челом и кляняются сироты твои государевы, бедные, ограбленые и погорелые крестьянишки. Погибли мы, разорены от твоих ратных воинских людей, лошади, коровы и всякая животина побрана, а мы сами жжены и мучены, дворишки наши все выжжены, а что было хлеба разного, и тот сгорел, а достальный хлеб твои загонные люди вымолотили и увезли. Мы сироты твои, теперь скитаемся между дворов, пить и есть нечего, помираем с женишками голодною смертью, да на нас же просят твои сотенные деньги и панский корм. Стоим в деньгах на правеже, а денег нам взять негде...»
Марина протянула руку. Богданка передал ей челобитную. Марина взглянула на грамоту и пожала плечами.
— Не крестьянишки сие писали, а кто-то за них старался. Их сожгли, у них отняли хлеб, а они царя челобитными донимают, будто в Тушине стоят амбары с хлебом для них. Наши холопы в Польше короля челобитными не донимают. Все с голода не помрут...
— Не все помрут, — согласился Богданка. — А вот те, кто не помрет, возьмут в руки оружие и дреколье и пойдут бить польских ратных людей. А их многое множество, вот этаких челобитчиков. Не столь горько, что они от меня отвернутся, а беда, что и тебя государыня за одно с польскими людьми повяжут. И у короля не сыщется воинства, чтобы одолеть русских людей. Сколь славен рыцарскими подвигами пан Сапега, а вот уже скоро полгода, как монастыря не может взять ни приступом, ни осадой. Монастырь — не город. А если города затворятся, да на дорогах ни пешему, ни конному польскому человеку не пройти, ни проехать?
Марина с презрением взглянула на Богданку, с усмешкой сказала:
— Не мнишь ли ты себя подлинным государем, решаясь осуждать польское рыцарство?
— Именем всклепанным на меня пришло польское рыцарство к Москве, и если отнять это имя, то долго ли оно продержится у ворот Москвы? Ты государыня, ты царица Московская, но своей Московии не знаешь. Я позвал патриарха на нашу беседу, был он близок к московским государям, Я хочу, его спросить, отдадут ли тебе русские люди трон, если польские люди будут грабить, жечь и насиловать их? И крыса, если ее поджечь, бросится на человека.
— Готова ли, государыня, услышать мой голос? — отозвался Филарет.
— Если твой голос не будет холопьем плачем.
— Не холоп я, государыня. И не холопьего рода, и не из разорившихся польских княжат мой род. Не крысой загнанной в угол оказал себя Сергиев монастырь. Не с крысой сравнивать русского человек, а с медведем. Медведь спит в берлоге, а поди стронь его. Знамо, что медведь и охотник разом оба погибали. Медведя на рогатину взяли, а он успевал охотнику снести голову. Думаешь царствовать, государыня, пора бы унять польскую вольницу.
— Есть у меня еще одно письмецо, — вмешался Богданка. — Все читать не стану, прочту о том, что из себя являет польский пан. Пишут в челобитной: «стоит у меня в деревне пристав твой государев, пан Мошницкий. Насильством взял у меня сынишка моего к себе в табора, а сам каждую ночь приезжает ко мне, меня из дворишка выбивает, хлеба не дает, а невестку у себя в постели насильством держит. Государь смилуйся!» А я говорю: государыня смилуйся! Смилуйся над своими подданными, защити их от польского разбоя!
Марина раздраженно ответила:
— Что ты хочешь, государь без государства и без царского венчания? Что ты хочешь, патриарх, поставленный волей не венчанного царя и без согласия вселенских патриархов? Что вы хотите? Чтобы я отказалась от польского рыцарства? А что взамен? Мужичье, которое тут же растерзает Шуйский? В Московии война одних русских людей против других русских людей. На войне всегда грабят и насилуют. Не к тебе, названному Дмитрием слать челобитчикам свои челобитья, а к царю Шуйскому. Терпят клятвопреступника и убийцу, того и заслужили перед Богом, за свои грехи и попустительства грехам.
— Челобитчики не будут бить челом Шуйскому. От него отвернулись, отвернувшись от нас, куда им податься? С топором пойдут на нас. Государыня, пора тебе оказать себя царицей, а не только ею называться. Или ты возьмешь власть, или явится на московский трон король.
— Отказаться от польского воинства?
— Я этого не сказал. Уйми это воинство, не уймешь, уймут его русские люди. То грядет!
Власть пора было употребить. Пора было остановить одичание, охватившее русских людей, да власти не оказалось ни у царя Василия Шуйского, ни у патриарха Гермогена в Москве, ни у тушинского Дмитрия, ни у царицы Московской Марины. Польским находникам Роману Рожинскому и Яну Сапеге и их сотоварищам безвластие в радость.
Всплыли на поверхность жестокость, алчность, подлость, жажда убивать и жить, не сея, а пожиная посевы, сеяные чужими руками. Преступив законы человеческого бытия, множество людей спешили воспользоваться обретенной свободой от страха перед Господним наказанием, от угрызений совести, от чести и разума. Грабительство растекалось по замосковным городам, достигая Вологды, Устюжны, Соль-Вычегодска, Белоозерья, берегов Волги. В города, в посады, в села, в деревни, в починки, на погосты наезжали поляки и гультящие, брали, если находилось что брать, что можно было унести, а то, что унести было невозможно, сжигали. Забирались в лесную глушь в поисках укрывающихся от грабежей.
Пропал бы, сгинул бы в бездну русский человек, если бы не сохранились бы в народной памяти бедствия татарщины, захоронившиеся в сознании на сотни лет. В грозный час новых бедствий ожила память и указала,что не дожидаясь милости от царей, осталось упования только на Бога и на себя.
Сколько бы не нажито, поскорбев над потерей созданного трудами дедов, отцов своими руками, оставляли жилища, уходили в леса в одиночку, семьями, с малыми детьми и стариками. Скрывались в непроходимых лесных урочищах, а кто имел силу в руках сбивались в ватаги и били на лесных дорогах поляков и гультящих.
За людьми, укрывшимися в лесах, поляки охотились с собаками. Но времена менялись. Уже охотились и за охотниками. Поляки, гультящие и запорожские казаки, страшась расплаты, спешили уничтожить тех, от кого могла придти расплата.