— Криком делу не поможешь, пан гетман. Мы будто бы вместе сидим в Тушино, ан не вместе. Со мной русские люди, с тобой пришельцы. А для русских людей, что король со его войском, что ты, пан гетман со своим — равно чужие. Русские так говорят: двое дерутся — третий не лезь. Двое меж собой дрались, а ну как вместе вдвоем на третьего ополчатся?
— Ты сам русским становишься, — не без иронии, но уже и не гневно, заключил Рожигнский.
Рожинский и его воинство, а с ними и Марина предполагали, как будут развиваться события, Богданка угадывал, а король располгал возможностью влиять на их развитие. Остудив свою горячность под Смоленском, Сигизмунд обратил свой взгляд на тушинских поляков. Он объявил амнистию всем, кто был осужден за участие в мятеже. Не доверяя более Гонсевскому и Олесницкому из-за их уверений, что польское войско не встретит сопротивления в Московии, король направил посольство во главе с Станиславом Стадницким. В посольство вошли князь Збаражский и пан Тишкевич. Посольство имело как бы одну цель — обратить Рожинского и Сапегу на службу королю. Но опасаясь успехов Скопина и шведов, король на худой оборот дел, вручил послам грамоту к Василию Шуйскому. Он писал: «Как христианский монарх, желанием с помощью Бога, Присноблаженные Девы Богородицы и всех святых, положить конец бедствию и разорению великого Московского царства, остановить пролитие крови христианской, возвратить народам мир и тишину. Для сего отправляем польским и литовским войскам, стоящим близ Московской столицы, и о том тебя извещаем, дабы и ты прислал своих бояр в стан их, для совокупного совещания с нашими Послами: во-первых, об удовлетворении нас, в чем следует, потом о заключении вожделенного мира».
Король надеялся, что в Москве найдутся его сторонники и его послание к Шуйскому призовет их к действию.
Особое письмо было составлено для тех русских, что служили тушинскому царику, которого сенаторы в своем письме называли «яснейшим князем», чтобы они повлияли на него, и он не препятствовал бы королевским послам в исполнении их миссии. Из-под Смоленска послы вышли в первых днях ноября
В первых же днях ноября в Александровской слободе соединились все русские замосковные силы под началом Михаила Скопина. Скопин решил, что настал час двинуться к Москве. Шли к Троицкому монастырю небольшими переходами, ограждая путь войска и обоза засеками в лесу. Впереди ползли «гуляй-города».
Передовой полк Семена Головина приблизился на семь верст к Сергиевой обители и тут же оградил себя «гуляй-городами».
Двинулись на подмогу Скопину и рязанцы, Прокопий Ляпунов с сотоварищи. Они выбили польские отряды из Коломны и открыли хлебный путь в Москву. Но Прокопий Ляпунов не мог переступить через свою совесть. Он способствовал в свое время победе Шуйского над Иваном Болотниковым, но ныне считал, что Шуйский своим царствованием вверг в бедствие русскую землю, в неменьшее, чем Болотников. Ляпунов и тушинскому царику не передался, а держал от него в бережении рязанскую землю. Сотоварищи не раз ему говаривали, что надобно было бы прибиться к какому либо лагерю. Ляпунов отвечал:
— Нет ни одного берега, к коему совесть позволила бы пристать. Переждать надо росторопь!
С появлением Скопина в Новгороде, Пркопий с нетерпением ловил известия о его походе. Вот он и берег, да далеко было до него добираться. Когда полки Скопина двинулись из Александровской слободы, Прокопий Ляпунов, собрал рязанских старших людей, и они порешили по его настоянию, что настало время свести с престола проклятого цареубийцу и клятвопреступника, а царем избрать избавителя русской земли от польских насельников Михаила Скопина. Прокопий написал письмо к Скопину, в котором просил его «взять царство» и тем спасти его от разорения. Письмо повез дворянин Плещеев, коего Скопин знал по осаде Болотникова в Туле.
Плещеев застал Смкопина в Александровской слободе, хотя передовые его полки уже двигались к Троицкой обители. Его тут же провели в монастырскую трапезную, где собрались Скопин, Делагарди и воеводы поразмыслить над чертежами похода к Москве.
Скопин встретил Плещеева приветливо.
— Рязанцы? Людей привели?
— С вестями, князь! Или не признал меня? Это я тебе весточку принес, чтобы ты не опасался рязанцев, когда Болотникова из-под Москвы гнал.
— Может и признал бы, да сколь много людей пришлось повидать и все на скорях. Ты из Коломны? О чем вести?
Плещеев протянул свиток с посланием Ляпунова и указал глазами на присутствующих, давая знать, что пришел с делом тайным. Скопин понял, что грамота не для всех. Отошел от стола, развернул грамоту. Прочел и взглянул на Плещеева с немалым удивлением. Сложил грамоту и порвал ее на мелкие клочки. К столу вернулся хмурым. Обрывки грамоты заметно жгли ему руки. Искал глазами огня, да в келье не нашлось ни одной свечи.
Стольник угадал, что ищет Скопин и шепнул ему :
— Сжечь?
— Сжечь, а пепел развеять, — приказал Скопин. Подошел к Плещееву и негромко, но внятно произнес : — Скажи рязанцам, что не дело они затеяли. Поспешай к Ляпунову, как бы чего и хуже не вышло!
Когда разошлись воеводы, Делагарди спросил:
— Опять кого-то поляки разбили?
— Хуже! — ответил Скопин. — Нашим я не хотел говорить, тебе доверюсь. Рязанцы пишут, что готовы царя Василия свести с престола, а мне предлагают царство. Опять смута!
— Где обрывки письма?
— Велел сжечь.
— Почему не сам сжег? Где печь? Идем поглядим
В переходе между кельями топилась печь.У затопа сидел стольник и мешал в печи кочергой.
— Сжег? — спросил Скопин.
— И пепла не осталось, — ответил стольник.
Пепла действительно не осталось, но письмо стольник не сжег, а отдал его писарю. Стольник и писарь ни на шаг, на на минуту не расставались со Скопиным. Передавая их на службу племяннику, Шуйский говорил:
— Даю тебе верных слуг. В главной нужде при тайной пересылке им доверься. То мои очи, то мои уши.
Скопин уходил в Новгород, чтоб, соединившись со шведами, защищать царя Василия. Ему и в голову не приходило строить какую-либо крамолу против дяди, и в догад не вступало, что царь приставил к нему не охранителей, а соглядатаев. А если бы и вошло в догад, нисколько не обеспокоило бы, ибо никакой крамолы не собирался затевать против царя.
Скопин и Делагарди вернулись в келью. Скопин видел, что его друг обеспокоен.
— Что тебе далось это письмо? Сожгли?
— Такие письма своими руками сжигают, не полагаясь на чужие руки.
— Обрывки-то?
— Обрывки склеить можно.
— Кому это нужно?
— Если сие никому не нужно, то не было нужды сжигать это письмо. Знать бы тебе, что тем, кому цари доверяют войско, всегда опасны царям. У тебя в руках войско, а у царя что? Корона на голове? Так ее живо могут снять. Не мне бы тебе говорить. Нарушаю я заповедь для каждого чужестранца в чужие дела не вступать.
Нарушаю, потому как ты молод и люб мне. Хотя бы и я не старик, но повидал более твоего. Шел сюда мало о вас знал. Совсем не знал русских людей. Ныне мне многое удивительно. А удивительнее всего видеть, как не дружны между собой русские люди. Из Рязани подали голос, что не люб царь Василий. А цар разве не видит, что он не люб русским людям? Потому вечный у него страх, что от него откажутся, а другого на его место поставят. Страх плохой советчик государю, потому и опасаюсь за тебя, Михайло!
— Я не собираюсь садиться на престол.
— А вот в это царь Василий никогда не поверит.
Не ошибся Делагарди. Получив срочной пресылкой склеенное письмо Ляпунова, Шуйский призадумался. Ненависть Ляпуновых была ему известна и без этой грамоты. Не погрешил он и на племянника, что он подыскивается, но в душу запало, почему сжег, а не переслал в Москву? Почему скрыл обращение рязанцев? Сегодня не подыскивается, а ежели уговорят?
Шуйский сжег письмо, дабы не заговорило оно раньше времени, но оно уже заговорило. Не предусмотрел он, что Екатерина не менее его была озабочена тем, что происходит у Скопина, и через тех же стольников перехватывала известия из войска. Явилась без зова и, переступив порог, не спросясь, молвила: