Потом он, глубоко и часто дыша, сидел под изгородью и смотрел на звезды, долго-долго ожидая их зова, пока не начали мерзнуть лапы и стал рваться наружу долгий, тоскливый вой. Тогда он побежал дальше по улице поселка, вглядываясь в черную даль шоссе, где вспыхивали сполохи орудийных залпов. Аргус привык к ним здесь, на дальних подступах к Ленинграду, и не обращал на них внимания. Он пробежал почти весь поселок, тихий, таящийся во тьме и снегу, и тут до него донесся запах, слабый, почти неуловимый.
Аргус застыл с поднятой лапой и напряженной спиной, поднял нос, втягивая воздух.
Пахло собакой… Пахло восхитительно и пьяняще. И Аргус побежал на этот запах. Он взрывал лапами снег, иногда проваливался по самое брюхо, но держал нос по ветру, боясь потерять этот запах.
Дом стоял за ветхой изгородью. Такой же, как все — настороженный, с завешенными окнами, на темных бревнах змеились трещины, к завалинам приник снег.
Пахло собакой и смолистым дымом.
Аргус остановился, жадно дыша, но не решаясь перескочить изгородь.
Он долго стоял у ветхой изгороди. Черные колья тянули шеи из белого снега, отбрасывая короткие тени. Запах входил в ноздри, заполнял все существо, манил к себе. Аргус слушал, смотрел на легкий дымок, струившийся из низкой трубы, потом все же перескочил изгородь.
Засыпанная снегом конура притулилась под стеной дома. Пьянея от запаха, Аргус приблизился к конуре, сунул голову в квадратное отверстие. Конура была пуста. Трухлявое сено и стенки были пропитаны ароматом детства, и Аргус залез в конуру и лег мордой к отверстию. Отсюда ему были видны сизые облака и редкие бледные звезды, и он наслаждался их спокойным блеском и вспоминал минувшее, в котором не было жестокости, лютой, душащей злобы, где никто никого не боялся.
Звезды плыли сквозь облака. Синел снег. За бревенчатой стеной слышались слабые шорохи.
Горела керосиновая лампа. Горячим, сухим жаром дышали красные угли на поду русской печи.
Пятилетний Петька сидел на скамейке. У него слипались веки, с одной ноги съехал растоптанный валенок. Петька тер глаза кулаком и смотрел за бабкой Полей.
Сухая, маленькая, в черном платье и черной косынке, быстро сновала она по кухне, и старые половицы под ней не скрипели.
Петька старался не пропустить ни одного бабкиного движения и косил глазом в сторону, где на лавке возле печи пузом вспухало из деревянного корыта белое кислое тесто.
Петька давно не ел хлеба. Каждый день бабка давала ему сладковатую мороженую картошку да луковицу. От картошки живот делался большим и твердым, но голод не проходил.
Петька смутно помнил, что жил он в Ленинграде с матерью и отцом, что было тогда много хлеба и булок, всяких вкусных вещей и веселых игрушек. А потом его привезли к бабке Поле на лето, и началась война. Не стало сахару, потом хлеба, потом наступили холода, а у Петьки здесь не было зимних вещей, и бабка перешивала ему свои старые жакеты. Не стало соседских ребят. Да и на улицу бабка выпускала редко. Петька возился с собачонкой Розкой, пегой, вислоухой и доброй. Розка давно жила у бабки Поли. Летом у нее были щенки, маленькие, толстые и неуклюжие. Щенков бабка раздала, а Розка исчезла. Наверное, ее застрелил немец, потому что Розка оголодала и выла по ночам. А немец жил в соседнем доме, у Погарихи…
Глаза у Петьки слипались, он тер их кулаком.
Бабка Поля разгребла угли на поду, посадила круглые хлебы и они начали румяниться, испускать сытный горячий дух.
А сон уже перемогал Петьку, и хлебы во сне превращались в яркие уплывающие солнца. Бабка перенесла его на печь, раздела. Петька чувствовал запах хлеба от ее рук. Она сунула ему маленькую лепешку-каравайчик, пышную и теплую, и он, не открывая глаз, в полусне стал есть.
Проснулся Петька поздно. За окном хмурился неласковый день. Петька полежал на теплой печи, раздумывая о том, были ли на самом деле хлебы или только приснилось ему. Потом вылез из-под лоскутного одеяла, нашел штаны и валенки и стал искать хлеб. В печи стоял чугунок с картошкой, на посудной полке пахло чесноком и сухим укропом, а хлеба нигде не было.
Петька сходил по нужде, снова залез на печь и стал ждать бабку.
Она пришла молчаливая, сердитая, поглядела на Петьку и стала снимать кожух. Потом кинула на стол миску, достала из печи чугунок, вывалила картошки, поставила деревянную солонку.
— Есть иди, — приказала она Петьке.
Петька слез, пошел к столу.
— Умойся сначала, нехристь! — прикрикнула бабка.