— У меня легкая рука, думаю, с Ингой все обойдется благополучно, — говорит Людмила Петровна. — А завтра меня вызывает следователь.
Я провела на станции ветеринарной помощи на дому всего одно дежурство — с пяти вечера до девяти утра. Ни одного случая серьезного заболевания в эту ночь не было. Я так и не увидела, как врач на месте вправляет вывихнутую лапу, или принимает трудные роды, или борется с тяжелым сердечным приступом. Ведь каждый врач ветеринарной скорой бывает по необходимости то хирургом, то акушером, то терапевтом.
Зато я увидела и поняла, что работа городского ветеринарного врача не сводится только к оказанию медицинской помощи больным животным. Может быть, самое трудное и потому интересное в ней то, что она постоянно сталкивает врача с проблемами, стоящими перед людьми.
На последний вызов я не поехала. Присутствие постороннего было там излишне. Крымова ехала не лечить. Она ехала за вполне здоровой лайкой. Расходились люди, распадалась семья, а пес оставался бездомным. Людмила Петровна пообещала хорошо его пристроить.
— У нас, как в поезде, — сказала Крымова, когда мы прощались. — Только случайным попутчикам люди так легко и откровенно рассказывают о себе. — Помолчав, она добавила: — Разница в том, что мы не имеем права только выслушать, посочувствовать. Нередко бывает так: приедешь на вызов и не знаешь, кому раньше помогать — животному или его хозяевам, хотя вроде это и не по нашей специальности.
Их немного в городе, врачей скорой ветеринарной. Они дежурят вечером и ночью, по воскресеньям и праздникам, когда закрыты ветеринарные лечебницы. Но если с вашим животным случилась беда, знайте: помощь придет.
Знаете ли вы, что в разных странах поставлены памятники собакам:
в Париже — сенбернару Барри, спасшему во время снежных заносов в Альпах 40 человек;
в Берлине — собаке — проводнику слепых;
в Номе на Аляске — вожаку упряжки Балту, доставившему во время эпидемии в занесенный снегом поселок противодифтерийную сыворотку;
в Ленинграде на территории Института экспериментальной медицины — собаке, служащей науке;
в Осака в Японии — упряжке ездовых собак, оставленных экспедицией в Антарктиде;
в Барго-Сан-Лоренцо в Италии — Верному, который 14 лет каждый вечер упорно ходил к поезду встречать хозяина, убитого на войне;
в Эдинбурге в Шотландии — собаке, которая после смерти хозяина прожила на могиле пять лет и там умерла.
ЕВГЕНИЙ ВИННИКОВ
УРМАН
Милютин обрадовался, увидев зимовье. Он погладил крутой лоб Урмана и сказал ему:
— Жилье… Теперь мы с тобой обогреемся, обсушимся…
Урман понимающе завилял хвостом. Ему надоела дорога. С первых теплых дней они с хозяином идут по тайге.
Милютин подошел к двери зимовья и постучал. К оконцу приникло чье-то лицо, и Милютин почувствовал на себе пристальный взгляд. Карманы его штормовки оттопыривались. Он положил в них полевые книжки и образцы. Ему нужно было освободить рюкзак. Когда кончились продукты, они с Урманом свалили медведя. Его летняя шкура, разумеется, была бесполезной, но мясо оказалось душистое и вкусное — нынешнее лето в тайге было ягодным.
Милютин отрезал медвежье бедро и носил его с собой. Бедро было очень тяжелым. Он стер себе плечи в кровь.
На коротких привалах они с Урманом ели вкусное мясо и облизывались…
Дверь открылась, и Милютин увидел старика-манси. Старик курил трубку.
— Здравствуй, отец, — сказал Милютин, вдыхая носом сытный запах самосада.
— Страствуй, — ответил старик и рукой, в которой держал трубку, указал в избу. — Сахати в том.
— Пойдем, — сказал Милютин Урману, и они вошли в избу. Старик затворил за ними дверь.
Милютин почувствовал слабость от тепла и кислого запаха шкур. Посреди избы стояла печь. На печи сидела старуха, наверное, жена старика, и набивала патроны. И порох и дробь она сыпала «на глазок».
— Сатись к печке, сатись, — пригласил старик.
Милютин сбросил рюкзак, снял с плеча ружье. Сел на пол перед заслонкой, поджав под себя ноги. Урман устроился рядом.
Старик-манси поднял с пола рюкзак с медвежьим бедром, и Милютин поразился его силе. Старик пощупал рюкзак и спросил:
— Аю?
Милютин кивнул головой.
— Стрелял? — спросил старик, принюхиваясь к мясу.
— Давно стрелял. Соли нет, отец…