Неясно говорил Иван Филиппович, ходил вокруг да около. А главное, не мог уловить Вениамин, к чему вообще он завел этот разговор.
— Я принял его сторону, а Владимир Федорович не соглашается. Вот я его и упрекнул, что и ему приходится нарушать кое-какие моральные установки. Чтобы не был таким уж ревностным противником. Все мы люди: и ошибаемся, и падаем. Так надо ли слишком строго судить? Вдруг и я решу что-нибудь эдакое выкинуть? Иногда и мне моя провизорская жизнь становится поперек горла, думаешь: неужели все у меня так и пройдет? Вот и хочется, чтобы люди, близкие тебе по духу, не ругали, простили бы и поняли твои побуждения… Вы сейчас думаете: зачем, мол, он все это говорит, чего хочет? А того и хочу, чтобы вы были рядом, вижу в вас близкого мне человека по настрою ума, духа. Уж простите за откровенность, не часто такое бывает, чтобы люди быстро сходились, поэтому и надо ценить…
— Простите, я даже как-то растерян, — пробормотал Вениамин и поймал себя на том, что иронии не получилось, что он и в самом деле растерян, потому что и стиль этот и откровенность были для него настолько необычными, будто не Иван Филиппович с ним говорил, а актер из старой пьесы. Но это было серьезно, и потому растерянность росла. Видимо, и Иван Филиппович что-то уловил, так как помолчал, подумал несколько.
— Разволновался я, простите. — Он встал, пошел к двери, остановился. — Прошу вас, не говорите Владимиру Федоровичу, расстроится.
Если Иван Филиппович хотел вызвать умиление, сочувствие, сделать Вениамина своим сторонником, он этого добился. Доконал Вениамина его язык. Ну где бы он мог такое слышать, кроме как в кино со стилизацией под классику? Наш городской сленг, грубовато-откровенный, с претензией на остроумие, проник во все сферы, даже в кабинеты замминистров.
… Сразу после обеда Вениамин обошел штабель капусты, подергал за веревки. Спустился через люк по вертикальному трапу к камерам. Осторожно, чтобы не поскользнуться на покрытом изморосью стальном полу, двинулся по широкому, с низким потолком переходу к камерам. Освещение было тусклое, шаги отдавались гулко. Завернув за угол, Вениамин увидел, что массивные створки камеры, где хранились огурцы, раскрыты.
Забилось сердце. Он убавил шаг, ожидая, что кто-нибудь выскочит из камеры и придется драться. Представил, что это может быть такой верзила, у которого лапы, как у Костика. А если и в самом деле Сергей, что тогда делать? Друг же вроде?.. Но даже если кто другой, то не зря же он и каратэ немного знает, и бокс. Сумеет защититься и отстоять свой груз. Он даже прикинул, как это произойдет. Сначала левой в сплетение, затем снизу вверх правой. А потом заломит руки за спину и свяжет брючным ремнем…
Но никто из камеры не выскакивал. Вениамин боком, сжав кулаки, приблизился, заглянул за створку. Там, под единственной лампочкой, стояли отец-командир и боцман, о чем-то тихо беседовали. Рулин, заметив Вениамина, жестом подозвал его.
— Случилось что?
— Что? — непонимающе глянул отец-командир. Потом усмехнулся. — Что ты, разве может что-нибудь пропасть, когда у нас такой друг? Познакомься, — и он кивнул на боцмана.
Тот что-то бормотнул, подал теплую мокроватую руку.
— Мы спустились проверить, как тут огурцы, — сказал Рулин. — Не погнили бы. Жарковато наверху.
Боцман согласно кивнул.
Обратно Вениамин шел первым. Изморось серебрилась по углам и на потолке. Вениамин успел заметить, что у боцмана топырилась куртка над поясом. Да и наверху что-то он не помнил особой жары, наоборот, — было прохладно, прохладнее, чем в первые дни. Ну да бог с ними, могли бы и не вешать лапшу на уши: Ничего его компаньоны не боялись, а, наверно, просто держали его за дурачка. Вот это было обидно…
— … Венчик, я не слишком болтлива?
— Что? — рассеянно спросил он. — Нет, наоборот.
— Ты только не ври. Я же сразу пойму.
— Не вижу смысла врать.
— И правильно. Тем более, нам только трое суток осталось, а там расстанемся.
— Как — трое?
— Так.
— Мы же еще Курилы не прошли.
— Опомнился, дорогой! В Петропавловск заходить не стали, огибаем Камчатку и завтра будем в Угольной. А там Анадырь, Эгвекинот и — Провидения. Сойдешь на берег, помашет тебе морячка…
Значит, скоро конец путешествию? Близкому расставанию с Галей Вениамин, к собственной неловкости, не придавал особого значения. Мало ли что в жизни бывает. Ну, жалко ее, конечно, она хорошая девка. Но не расставаться же из-за нее с Галкой. Тут вообще какая-то жизнь совсем другая пойдет. А у него есть своя жизнь, налаженная, и планы другие… А тут еще эти мысли заглушались другими заботами.