Приятель подмигивал за его спиной, делал знаки, — мол, раскрутим сейчас мужика. А он растерялся: давно в его доме не появлялось такого. Бросился было включать стереоустановку, чтоб выглядеть на уровне, но вспомнил, что загнал ее еще год назад, следом за лучшими, из-за кордона, дисками, которые прежде, еще при отце, даже переписывать никому не давал. Теряясь, суетился, чувствуя, что должен быть на высоте в глазах этого спокойного, уверенного парня. Даже забыл о приятеле, перед которым и немногими другими, еще посещавшими его, всегда старался выглядеть удачливым, все имеющим, с обеспеченной перспективой. Последние годы это давалось с таким трудом, что лишь немногие еще верили в него. Но оказалось, что теперь перед ним человек, перед которым не надо тужиться, — это чувствовалось сразу. Не только в том, что он выложил на стол из модной черной сумки, но и в том, как он это сделал.
Брусничным соком густо разбавили спирт. Приятель быстро сошел с катушек, и его уложили. А он сам не спешил, предчувствуя что-то, и грыз хлебные корки с красными бусинками икры, откусывал нежное мясо кеты, возвращаясь к забытому уже ощущению доступности того, что дано далеко не каждому. Отцу было дано. Он многое себе позволял, пока не стало ясно, что все это делает слишком явно и в больших масштабах. Но его хватило на то, чтобы избежать ареста, покончить с собой. А сын до сих пор считал это предательством.
Геннадий (так представился незнакомец) тоже не спешил, спрашивая что-то о городе, еще о чем-то. Словно невзначай перевел разговор на него, видимо, поняв, что пришла пора. Он и в самом деле был готов, расслабился, да тут еще и вопросы с сочувствием — о семье, родителях, доме, о нем самом. И, может быть впервые, стал все выкладывать чужому человеку, поначалу как бы с самоиронией, а после проникаясь сочувствием к себе все сильнее, озлясь на других.
— … А ей что надо? Тоже мне — с принципами! Пока отец был жив, тоже башли с него тянула, шмотки любила будь здоров. Теперь, видишь ли, перед мужем хочет быть честной — брат, то есть я, «и пьянь, и дрянь, и жену выгнал, и дом разорил, и мать выпроводил»… Да мать сама к тетке перебралась. А жена… жена — сука, туда ей и дорога!
Геннадий кивал сочувственно, неторопливо закусывая. А он ожесточался все больше на своих родных и сильнее всего — на отца.
— А что он мне дал? Ну дом этот, ну мотоцикл. А дальше? Сам-то умел вертеться, а меня не научил. Мне скоро тридцать…
Геннадий, прижмурившись, сказал:
— Уезжать тебе надо.
Он, конечно, не мог вот так, сразу, согласиться, хотя понимал, что давно к этому готов, что ожидал услышать нечто подобное, да и устал от пустого громадного дома, где из шести комнат жизнь едва теплилась в спальне и на кухне, а в другие помещения и заходить не стоило: там не оставалось ни мебели, ни книг. Но сказал:
— А чего мне ехать? Вон домина какой, с руками оторвут. Такие же, как ты, — северяне.
— А сам куда денешься? Да и надолго ли денег от дома хватит? Тебе-то, с твоими запросами? — спокойно возразил Геннадий. — А я тебе дело предлагаю. Всего-то лет на пять от своих южных красот оторвешься. Дом оставишь мне — временно, конечно, пока сам в отъезде будешь. А дело там верное: видишь — сижу перед тобой жив-здоров. Я не жадный, мог бы там еще долго торчать, но мне хватит того, что уже есть. Там все отлажено, за пять лет все свои проблемы решишь.
Геннадий рассчитал все верно. Заранее узнал, что он и на лыжах когда-то хорошо бегал, и стреляет неплохо. Немного даже подыграл на этом, сказав, что с такой подготовкой можно всего что хочешь добиться, а красивая жизнь никуда не уйдет. Так что уговаривать его долго не пришлось.
Потом, уже на востоке, он как-то задумался: почему все же так быстро, легко согласился на это дело? И почему Геннадий почти сразу в открытую предложил этот вариант? Будто предлагал заниматься законным, по штатному расписанию, делом. Сказать, что свой своего сразу отметил? Скорее другое. Ну, как в такси или в парикмахерской, когда трояк сверху кладешь в открытую, да попробуй еще не положи. Или на работу устраиваешься, где многое можно иметь, там уж обязательно надо положить. Опять же в открытую. Вот в чем дело — о подобных вещах перестали бояться говорить в открытую…